в саду все розы и столовая благоухала, как пышная оранжерея, сидели за праздничным столом три именинницы. Наш хлебосольный хозяин превзошел самого себя.

Федор Иванович был весел, но петь не собирался, а все желали услышать его.

Хозяин и начал тогда свой хитрый обход. Он вспомнил какой-то вечер, необыкновенный, чудесный, когда пел Шаляпин.

– Что это было, ах, что это было! И как ты, Федя, пел, боже мой!

Тут хозяин, потряхивая седой бородой, сам запел фальшивым голосом:

– «Ты взойди-и, со-о-л-нце кра-а-асное…» Как ты пел, Федя! Вся Россия в твоей песне дышала! – воскликнул он горячо.

У Шаляпина разгорелись светло-серые глаза. Хозяин посмотрел на меня мельком: «Ну, теперь слушайте».

И Федор Иванович запел, не приметив дружеской хитрости. Мы притихли, притаились, мы погружались всем существом в каждый горящий звук великого певца. Да, это пела сама душа России.

* * *

Я вспомнила милого Стаховича, вспомнила добрых друзей и мой черный пятнадцатый год, смерть жениха и кончину матушки. Воспоминания унесли меня вперед.

Нет, вернусь лучше назад, к первым годам, к первым концертам, когда еще была в живых моя мать.

Хороших людей посылал мне Бог на моем пути и как же не вспоминать о них! О людях, по моему разумению, дурных я забывала тотчас, как только их по-настоящему узнавала. Врагов, я думаю, у меня не было. Поэтому для них и места нет в моей памяти.

Мне нынче кажется, что я не жила, а все радовалась. В прошлом я принимала богатые дары от судьбы. В настоящем я живу прошлым, любовной памятью о нем, и вот в памяти моей всплывает московский вечер у К.С. Станиславского, кажется, в Каретном ряду.

Мы с А.Л. Вишневским поднялись по лестнице, и наверху меня встретил сам К.С. Станиславский. Он подал мне целый сноп красных гвоздик и под руку ввел меня в зал. Нас остановили рукоплескания тех, кто запретил рукоплескать самим себе в своем театре-храме, с чайкой на сером занавесе. Благодарно я поклонилась всему высокому собранию художников московских. Все волшебники московские были тут в сборе и шумели и веселились, точно ребята.

На широком диване, поджав ноги, сидела клавесинистка Ванда Ландовская.

Бархатное черное платье, прическа на пробор, ну точь-в-точь старинный портрет сороковых годов. А рядом с нею сидит все Замоскворечье в лицах, – наш любимый И.М. Москвин. Я скажу, что его голос, мягкий и ласковый, и речь, родную, чистую, мне было приятнее слушать, чем клавесины Ванды Ландовской. Кому посчастливилось бывать среди московских волшебников, тот знает, какое светлое наслаждение слушать их талантливые шутки, быстрые остроты, причудливые выдумки.

Конечно, я тогда пела. Им моя песня понятнее, чем певцам. Певцу важнее, куда направить звук, а художнику слова – важнее лепка и переживание.

В этот вечер я слышала, как Лужский сказал Вишневскому:

– Ты заметил, у Плевицкой расширяются зрачки, когда поет. Это значит, что душа горит. Это и есть талант.

А Станиславский дал мне тогда один хороший совет.

– Когда у вас нет настроения петь, – сказал он, – не старайтесь насиловать себя. Лучше в таком случае смотреть на лицо, которое в публике больше всех вам понравилось. Ему и пойте, будто в зале никого, кроме вас да его, и нет.

Совет Станиславского не пропал даром. И теперь им пользуюсь, когда пение не ладится.

Выйду на эстраду, осмотрю зал, где обыкновенно бывает много милых лиц, и, глядя на них, поддаюсь хорошему настроению. При этом я всегда вспоминаю Константина Сергеевича. Образ московского мага в ослепительной седине, может быть, больше всего вдохновляет меня.

С благодарностью вспоминаю я моих добрых друзей, которые не только слушали мои песни, но помогали мне жить и, можно сказать, воспитывали меня.

Помню, как они уговорили меня оставить мысль об оперетте, куда меня одно время влекло.

Помню, как на одном концерте я, по совету моих высоких друзей, сняла бриллианты, надев их для концерта слишком много. Однажды, на вечере у Половцова, в присутствии великих князей, я не удержалась и прошлась в пляске под песни цыган, которых очень люблю. Через несколько дней, на одном из вечеров у великой княгини Марии Павловны, князь Ю.И. Трубецкой, покидая по делам дворец до конца концерта, взял меня за руку, как маленького ребенка, подвел к своей жене, княгине Марии Александровне, и сказал:

– Мэри, я ухожу и оставляю ее на твое попечение. Смотри за ней, чтобы она опять каких-нибудь глупостей не наделала.

Глупостью, по его мнению, была моя цыганская пляска. Он полагал, что народная певица не должна носиться в цыганщине.

А стоило мне, бывало, прихворнуть, как друзья спешили ко мне со своими услугами.

Профессор по горловым болезням Симановский, чертыхаясь через каждые два слова, запирал меня недели на две, даже при маленькой простуде, а вечером приезжал наведаться, не ушла ли я из дому.

Квартира наполнялась цветами: даже и похворать тогда было приятно.

М.А. Стахович, заботясь о моем образовании, присылал книги, полезные для чтения, и, как был сам толстовец, то прислал мне все сочинения великого писателя. Я добросовестно и любовно прочла «Анну Каренину», «Войну и мир» и все художественные произведения.

Но после «Разрушения ада и восстановления его» читать Толстого я перестала.

После этого «Разрушения» исчез образ доброго художника, величественный, как вершина снеговой горы, и представился мне злой и желчный старик, который и Бога, и ангелов, и людей, и чертей – всех ругает, все у него злые. Один он справедлив, один он всем судья.

В этом впечатлении я боялась признаться Михаилу Александровичу, покуда он сам не спросил, продолжаю ли я чтение Толстого.

Тут я, извиняясь за невежество свое бабье, призналась, что разлюбила Толстого за его недобрую мудрость, за злой старческий ум. К изумлению моему, Михаил Александрович со мной согласился и сказал, что преклоняется перед Толстым-художником, но не признает в нем богослова.

Так я училась в те годы.

* * *

В.Д. Резников возил меня по всей России, но ее, матушку, разве измеришь?

В Царском Селе, в присутствии государя, я пела уже не раз. Было приятно и легко петь государю. Своей простотой и ласковостью он обвораживал так, что во время его бесед со мной я переставала волноваться и, нарушая правила этикета, к смущению придворных, начинала даже жестикулировать.

Беседа затягивалась. Светские, пожилые господа, утомясь ждать, начинали переминаться с ноги на ногу. Иной раз до меня долетал испуганный шепот:

– Как она с ним разговаривает!

Это относилось к моей жестикуляции. Но государь, по-видимому, не замечал моих дурных манер, и сам нет-нет, да и махнет рукой. Как горячо любил