И молодо и лукаво запела моя матушка, глядя на молодых:

Ой, Василек Ягорушка,

Василек василечками

Ягорович снаряжен.

Во терем идет,

Золотым кольцом

Котится,

К Авдотьюшке голубчиком

Мечется.

Я помогла, как умела, петь моей матушке. Глядя на ее помолодевшее лицо, нельзя было и поверить, что ей уже восемьдесят лет. Что делает счастье!

С досадой и неохотой покинула я наше милое семейное торжество, но завтра концерт, и мне надобно поберечь силы, чтобы предстать с честью пред курянами.

* * *

Великолепный зал Курского дворянского собрания, как пчельник, гудит от толпы.

В артистическую то и дело стучатся, но ко мне никому не попасть.

В.Д. Резников всей своей министерской фигурой заслоняет дверь и вежливо просит пожаловать, но только по окончании концерта. Во время концерта ни телеграмм, ни писем, а тем более посетителей он не допускал.

А я не отходила от зеркала и так прихорашивалась, что горничная заметила:

– Уж так вы хорошо выглядите, словно к венцу.

Но мне все казалось, что я не так хороша, и сердце сжималось, – ну, право, как у невесты.

Для кого же готовила себя?

Да для нее, матушки милой, Акулины Фроловны. Она еще не видела меня на эстраде. Ее я порадовать желала. Ей петь буду сегодня, ей одной.

С нетерпением я ждала звонка. Скорей бы выйти. И вышла. Зал загремел от рукоплесканий.

Я нашла родное, побледневшее от волнения лицо моей старушки во втором ряду.

Я поклонилась публике направо и налево, а матушке моей поклонилась ниже всех и в особицу.

Она заметила, она поняла, заулыбалась и привстала и в свой черед поклонилась мне.

Повернулись все головы в сторону моей матушки. По зале пронесся шепот:

– Это ее мать, мать.

И еще сильнее загремел зал от рукоплесканий. И казалось мне, что в зале все до одного человека мои друзья, а сгорбленная, повязанная темным платком старушка-крестьянка была мне дороже всех и в этом зале, и во всем свете.

За всю свою долгую суровую жизнь она впервые была в таком парадном зале, шумящем нарядной толпой. Она даже не знала, что рукоплескание это – приветствие. Впервые она слышала их, но знала по истовой крестьянской учтивости, что на поклоны надобно отвечать поклонами, потому-то встала и раскланялась со мной при всем честном народе.

В тот вечер я пела, рассказывала свои песни так, словно вела душевную беседу с дорогим другом, открывая ему свои горести и радости.

В антракте сам губернатор подошел к матери и поздравил ее с успехом дочери. Разные высокопоставленные лица Курска оказали ей столько внимания, что Акулина Фроловна шепнула Дунечке увести ее домой.

А на другой день у меня было приятное утро: ко мне приходили винниковские земляки, рассказывали ново-сти деревенские, до которых я была большая охотница. Мой концерт им понравился. По их словам, я здорово разделала «комариков».

– Чисто по-нашему, по-деревенски.

Не меньше песен им понравился и мой наряд:

– Так и сияла вся, а серьги и жарелки[32] на шее, как молонья, сверкали. Загляденье.

Но, странно сказать, вовсе не понравился землякам особо выписанный из Москвы для моего курского вечера виртуоз на цитре, профессор Иодко.

Винниковские земляки уверяли, что «эфтот барин с бородкой и в черной кацавейке с хвостиками позади, сидел на стуле, ровно козел, а скрипел – чисто немазаная телега».

– И до того скрипел, аж невмоготу.

Мне не удалось их убедить, какой это чудесный инструмент и какой искусный музыкант профессор Иодко. Земляки уперлись на своем, что пастух Давыдушка, глухой, «на дудке куда сурьезнее высвистывает, а про гармониста Ваньку Юдича и говорить неча. Тот, как заиграе, суставы ходором ходят».

Трудно было спорить с таким убедительным примером. Это не шутка, когда до суставов дело доходит и когда их обладатель, выбивая огненную дробь под лихую Ванькину гармонь, тряхнет головой, заломит шапку на затылок, прискажет:

Раздергало тибе,

Раздергало тибе…

Да как гикнет, да и доскажет ногами:

Как закипела его кровь,

Как все ходит ходором

– Ходи, хата, ходи, печь,

Хозяину негде лечь.

На печи горячо,

На лавочке узко.

И впрямь, «кто устоит, кто не захмелеет»? Когда уходили мои винниковские гости, шумно прощаясь со мной, в дверях показался мой брат Николай, а за ним веснушчатое, сердитое лицо его жены Параши.

По ее воинственному виду можно было догадаться, что она бранит Николая еще с дома, а теперь доругивает:

– Ужо достанется тебе, родимцу бесстыжему!

Николай вошел с картузом в руках, усиленно приглаживая и без того тщательно расчесанную голову.

Его нос блестел от пота, а волосы были мокрыми от воды. Серые глаза виновато мне улыбнулись.

– Что, Никола, Параша, верно, тебя холодной водой поливала? – сказала я.

– Так поливала, что чуть не захлебнулся, а теперь все грызет, неотвязная. А дома мать и Дуня на меня наступали, думал, побьют. Говорят, что я тебя на весь Курск осрамил.

– Ну ничего, Никола, не бойся. Если они на тебя втроем напали, я заступлюсь. Что ты набедокурил, за что тебе такую войну объявили?

– Я расскажу, – подскочила Параша, не позволив ему рта раскрыть.

И тут рассказала Параша, какую Николай, родимец его надсади, страмотовищу учинил: спервоначалу на Дуниной свадьбе так напился, что под столом спал, поутру совестно и в глаза людям смотреть.

Николай не выдержал и крякнул:

– Вот вредная баба!

– Ну, а вчера, – продолжала вредная баба, – с утра княжой[33] справляли и опохмелялись до вечера. Пьян он был до бесчувствия, а про твой концерт вспомнил. И супостат его знает, как до того [дома] дошел, где ты пела. К дверям подошел, его городовые не пускают, а он их хамами выругал.

– Не хамами, а барбосами, – поправил Николай.

– Вот какой озорной, за такие слова его в кутузку посадить следовало.

– Да не по-твоему вышло, – силился Николай вступить в спор.

– А когда городовые ему сказали, что в залу его не пустят, что для такой публики билеты все проданы, он как вдарит себя в грудь – как нету билетов, я, Николай Васильевич Винников, я брат Плевицкой и желаю слушать, как моя сестра песни поет. Тут околоточный подошел и уговаривать стал, что, мол, нехорошо в этаком расстроенном виде в зал ходить и сестрице неприятности делать.

А он все куражится и так в