милости Твоей, хорошая буду, хорошая, – обещала я тогда Матери Господа и клала поклоны, счет которым знает вот этот разостланный во всю келью самодельный ковер с цветами по черному полю.

Мне казалось тогда, что ласково смотрят на меня святые очи пресветлого лика, и как ликовало мое сердце, готовое на подвиг. А теперь я пришла из земной юдоли, и утратила чистоту юности, и молиться так не умею, как молилась здесь раба Божия Надежда.

Душа затосковала о прежнем, но настоящее зовет, зовет, и я благодарила в душе Матерь Божию за мой новый, украшенный песней, волнующий, тяжкий, но радостный путь.

За чаем мы вспоминали о моей особой любви к иконам, которые были увиты золотым виноградом, выбитым на песочной подушечке искусной рукой матушки Конкордии. В базарные дни, когда меня посылали продавать в город иконы, я носила только убранные виноградом, а украшенные бумажными цветами носила Акулюша.

Бывали дни, когда я продавала по несколько икон и, довольная удачей, относила деньги матушке, зная, как ей всегда были надобны деньги: то картошка вся вышла, то бураков уже нет. Мне всегда хотелось продать иконы, но когда деревенские бабы окружали меня, любуясь образом, я чистосердечно признавалась, что матушка приказала мне просить за образ восемьдесят копеек, а если не дадут, то и за шесть гривен отдать.

– Купите, тетушка, – убеждала я покупательницу. – Образ прекрасный, а виноград, сами видите, какой, к тому же матушке деньги надобны. А я за вас помолюсь.

И, продав образ, радостно спешила в обитель. Отдавала там деньги матушке Конкордии, отбивала обещанные поклоны за тетушку-покупательницу, брала новый образ с виноградом и снова спешила на курский базар.

Еще многое мы вспоминали за нашей беседой в тихой келье монастырской. И в тот же день, напутствуемая добрыми пожеланиями, молитвами наставниц и любовными слезами матери, я покинула Курск.

С сердцем, полным добрых чувств, словно готовая мир обласкать, начала я странствовать по родным просторам и городам, где давно меня ждали в гости.

* * *

В 1911 году осуществилась моя заветная мечта: Мороскин лес, по краю моего родного села, куда я в детстве, на Троицу, бегала под березку заплетать венки и кумиться с Машуткой, стал моей собственностью.

К четырем десятинам леса прилегали двадцать десятин пахоты, и там, где пахота подходит к лесу полукруглой лужайкой, я начала строить дом-терем из красного леса, по чертежам моего друга В.И. Кардо-Сысоева.

Моя усадьба граничила с имением М.И. Рышковой, и мои северные окна выходили на чудесную поляну Рышковых, где сочная и буйная трава и цветы на ней были так разнообразны и красивы, что соблазняли нарушить заповедь – не укради.

Словом сказать, это была та самая поляна, на которой дед Пармён, стороживший сенокос барыни Рышковой, не раз собирался нам, деревенским девчонкам, ноги дрекольем переломать, чтобы неповадно было сено топтать.

А вверх по пригорку, на укосы, тянулась стежка, которая вела прямо в цветущий шестидесятинный сад моей соседки М.И. Рышковой.

В то время, когда на моей лужайке, помолясь Богу, застучали плотники топорами, а с вокзала обозы подвозили красный лес из Ярославской губернии, Рышкова уже не жила в своем барском доме, за прудом, у плотины, а поселилась в саду, в двух небольших домиках, под соломенной крышей.

В одном жила сама с пятью дочерьми, а другой сдала мне внаем на летнее время.

Марья Ивановна была женщина исключительной доброты. Ее святая доброта и была причиной тому, что после смерти мужа она оказалась в этом домике, под соломенной крышей. Но горбатого одна могила исправит: просители, по старой памяти, и теперь осаждали ее. Она ни в чем им не могла отказать и отдавала даже то, что сама где-нибудь одолжила.

– Хочешь писклятины, садись! – приглашала она пригорюнившуюся бабу-просительницу, которая заявлялась во время обеда.

– Ешь, а это с собой возьми для своих сопатых! – покрикивала Марья Ивановна и совала бабе сверток с пирожками.

Продолговатое, с большой бородавкой на верхней губе, барское лицо Марьи Ивановны почти никогда не улыбалось, а между тем я редко встречала такой веселый добрый ум, как у нее. Без тени улыбки она умела рассказывать такие смешные истории, что мы просто изнемогали от смеха, а Марья Ивановна строго удивлялась: «И чего вы смеетесь?»

Старшей из ее пяти дочерей было уже за сорок, младшей – восемнадцать. Все они были хорошо воспитанные, прекрасные русские барышни.

В таком милом женском соседстве я и проводила первое лето в родном Винникове.

Домик не отличался удобствами, но окружающее своей прелестью искупало все.

* * *

А до летних отдыхов в Винникове я после продолжительных концертных поездок с В.Д. Резниковым возвращалась в Москву уставшей, без сил. Я теряла в весе десять-пятнадцать фунтов и приводила в отчаяние домашних отсутствием аппетита.

Но отдохнуть в московской квартире было трудно. Едва узнавали из газет о моем возвращении, с утра начинались телефонные звонки и все просьбы, просьбы повидаться, и обязательно лично, и обязательно по важному делу. Я уже знала эти дела, но все же принимала просителей. Мои друзья в дни приезда не звонили, но напоминали о себе цветами. Когда друзья советовали мне меньше уделять внимания телефонным и письменным просьбам, я огорчалась: как они не понимают, что быть счастливой, не поделясь счастьем с другими, грешно.

Потом я разобралась, что можно быть доброй, но нельзя быть глупой, а среди моих просителей я, наверно, прослыла набитой дурой. Ведь в мою московскую квартиру валом валили «артисты, трагики, певцы, танцоры», все «только что вышедшие из больницы», «инженеры», даже седовласый в засаленной рясе «отец» Николай.

Пришел ко мне «отец», достал из кармана сухую, серую просфору и, подавая мне, просил помочь его «николаевскому приюту».

Я просфору взяла, пожертвовала пятьдесят рублей на приют, просила извинить, что больше дать не могу, и поцеловала ему руку. А он был самый настоящий жулик и вовсе не батюшка. Или приходит краснощекий, мордастый горный инженер в хорошо сшитом мундире – как такого не пустить в квартиру? Поведал мне инженер с дрожью в голосе, что его «административно высылают», а его жена – балерина – остается в Москве без куска хлеба. Даже назвал номера, где живет несчастная балерина.

Ну как ему не помочь, тем более что его не обыкновенно высылают, а спросить, что такое «административно», неудобно. Извинилась и вручила ему пятьдесят рублей. А через три дня на Дмитровке встретила «инженера» с двумя, как говорится, шикарными дамами. Сам «инженер» был в бобровой шубе и шапке. Он вызывающе, нагло, посмотрел мне прямо в глаза и