Это, в свою очередь, приводит нас к дальнейше­му выводу: частные компании, в отличие от государ­ственных организаций, обладают возможностями для самопрезентации. Политики, являясь частью госсек­тора, живут в мире, который находится намного бли­же к частному сектору, поскольку вынуждены посто­янно продавать себя и все чаще делают это с помощью бренда и красивой упаковки. И этот подарок частно­го сектора становится в их глазах намного более ве­сомым, чем скучная обязанность заботиться о шко­лах и больницах. Но, что более важно, они понимают, что презентационный подход со временем заставит забыть общественность о реальном качестве предо­ставляемых услуг, переключив ее внимание на рек­ламные и маркетинговые ходы, которые принес в эту сферу частный бизнес. В полностью раскрученном политическом мире здравоохранение, образование и прочие вопросы по-прежнему будут играть ключе­вую роль в политике, но в брендовой политике точно так же, как в рекламе «Кока-колы», содержатся ссыл­ки на собственно напиток. Они будут служить источ­никами ассоциаций и образов, а не предметами, зна­чимыми сами по себе. Электоральная конкуренция сохранит свой интенсивный и креативный характер, поскольку соперничающие партии будут стремиться к тому, чтобы ассоциироваться с победными образа­ми, но это будет такая конкуренция, которую партии сумеют удерживать под своим контролем.

Власти и партии не смогут окончательно перей­ти в этот идеальный мир до тех пор, пока услуги об­разования и здравоохранения, как и все прочее, что останется от государства всеобщего благосостояния, не будет передано длинной цепочке частных субпод­рядчиков, за работу которых государство будет нести не больше ответственности, чем фирма Nike отвечает за обувь, которую продают под этим брендом. Если применить этот сценарий к треугольнику Фридлан-да, мы увидим, что граждане потеряли буквально все возможности для перевода своего недовольства в по­литические действия. Выборы становятся игрой во­круг брендов, лишая граждан шанса донести до поли­тиков свое мнение о качестве услуг. Пусть такой ис­ход покажется неправдоподобным, но в реальности это лишь развитие процесса, к которому мы так при­выкли, что перестали его замечать: уподобление демо­кратического избирательного процесса, наивысшего выражения гражданских прав, маркетинговой кампа­нии, вполне откровенно строящейся на манипуляци­ях, применяемых для продажи товаров.

На предыдущих страницах мы пытались показать, что главной причиной современного упадка де­мократии является резкий и усугубляющийся дис­баланс между ролью корпоративных интересов и ро­лью практически всех прочих групп. На фоне неиз­бежной энтропии демократии все это ведет к тому, что политика снова становится занятием узких элит, как в преддемократические времена. Этот дисбаланс проявляется на самых разных уровнях: порой в виде внешнего нажима, оказываемого на правительство; порой как смена приоритетов самого правительства; порой в самой структуре политических партий.

Эти процессы столь мощны и масштабны, что об­ратить их вспять кажется делом нереальным. Однако у нас остается возможность отчасти удержать совре­менную политику от неумолимого сползания к пост­демократии. Для этого требуются политика по обузда­нию корпоративной элиты и ее возрастающего влия­ния, политика по реформированию политической практики как таковой и те действия, которые еще мо­гут предпринять сами обеспокоенные граждане.

Растущее политическое влияние компаний остается ключевым фактором, обеспечивающим успехи пост­демократии. Радикалы прежних поколений восприня­ли бы это заявление как призыв к свержению капита­лизма. Сейчас времена уже не те. Хотя восторженное отношение к капиталистическому способу производ­ства порой доходит до крайностей (в частности, нахо­дя выражение в приватизации железных дорог, водо­снабжения и авиадиспетчерской службы), никто еще не придумал альтернативы капиталистической ком­пании с ее производственной эффективностью, ин-новативностью и отзывчивостью на запросы клиен­тов в том, что касается большинства товаров и услуг. Следовательно, мы должны искать способ сохранить динамизм и предприимчивость капитализма, в то же время препятствуя компаниям и их руководству при­обретать слишком большое влияние, несовместимое с демократией. Сейчас модно отвечать, что это невоз­можно: едва мы начнем регулировать и сдерживать капиталистическое поведение, как оно тут же лишит­ся своего динамизма.

Но это блеф, на который политический мир боит­ся отвечать. В другие эпохи и в других местах демо­кратия опиралась на умение политиков обуздывать политическую власть бизнеса (или церкви, или ар­мии), в то же время сохраняя их эффективность в ка­честве обогащающей (нравственной, военной) силы. И мы тоже должны найти этот баланс, если хотим со­хранить демократию. Подобный компромисс удалось заключить между демократией и национальным про­мышленным капитализмом в середине XX века. Сего­дня к повиновению надлежит привести глобальный финансовый капитализм.

Но требовать этого на глобальном уровне — в на­стоящее время все равно что пробовать докричаться до Луны. Рамки международного миропорядка, зада­ваемые Всемирной торговой организацией, Органи­зацией экономического сотрудничества и развития, Международным валютным фондом и (для европей­цев) Евросоюзом, пока что сдвигаются в противопо­ложном направлении. Практически все меры, пред­принимаемые в связи с «реформой» международной экономики и либерализацией, включают в себя устра­нение любых помех корпоративной свободе. В пол­ном согласии с парадоксом, хорошо знакомым из эко­номической истории капитализма, руководящая теория требует движения к почти идеальному рынку, на практике же необузданная торговая либерализа­ция служит интересам крупнейших корпораций. Вме­сто создания свободных рынков возникают олигопо­лии. Большинство из них зародилось в США, един­ственной в мире сверхдержаве, благодаря чему они могут использовать правительство этой страны для лоббирования своих интересов в международных организациях. При этом американские власти более привержены идее корпоративной свободы, чем боль­шинство других. Сейчас американское правительство ведет наступление в тех сферах, на которые прежде не распространялась политика свободной торговли, например в здравоохранении или помощи бедным странам. Мы видим это и на примере неудачных по­пыток ЕС защитить европейских потребителей от раз­личных химических добавок в американском мясе, и в невыполненных обещаниях США карибским стра­нам— производителям бананов.

В течение всех 1990-х годов европейцев, японцев и всех прочих убеждали в том, что англо-американская модель корпоративного управления и экономического регулирования более совершенна, чем их модели. Эта система правил предусматривает прозрачность пове­дения корпоративного руководства — в первую оче­редь из-за важной роли, которую интересы акционе­ров играют в неолиберальной экономике двух этих стран. Но нам говорят также, что такая прозрачность служит для широкой публики лучшей защитой, чем распространенные в других странах формы контро­ля, осуществляемые государством или деловыми ас­социациями. Таким образом, ставится знак равенства между интересами акционеров и интересами обще­ственности. Может показаться, что в наше время, ко­гда очень многие являются мелкими акционерами, мы видим здесь финальный ответ на все заявления левых о том, что капиталистической экономике необходимы какое-то внешнее управление и контроль.