Но как нам петь песнь Господню на земле чужой?

Удастся ли мне каким-то чудом раздобыть книги и взять их с собой в хижину полковника? Смогу ли я до конца зимы выучиться читать?

Я не буду всего лишь костылем Даррелла. Я приняла решение. Если я должна остаться, мне нужно взамен кое-что полезное для меня самой. Я прокашлялась.

– Ты… – сказала я, его глаза расширились. – Ты в шко-у, и я в шко-у. Я кика… – это слово у меня не получалось, – я шиша…

– Джуди!

На его лица было такое удивление, ведь он не слышал моего голоса много-много лет!

– Я хочу чи-ать, – попробовала я снова. – Чи-ать. – Я вытянула остаток языка вперед. – Учиться чи-ать. Ты помошешь учится чи-ать.

Каждое произнесенное слово требовало полной концентрации.

Даррелл моргал глазами, как будто перед ним вдруг возник ангел небесный.

– Ты хочешь, чтобы я помог тебе научиться читать, – он был очень горд собой. Мой брат – гений. – Я видел, как ты пробовала, но Джуди, послушай, как ты говоришь?

Я уставилась на него. Он подался назад.

– Конечно, ты только начинаешь… Маме это не понравится?

Я покачала головой и пожала плечами. Маме осталось недолго устанавливать правила.

Он закусил нижнюю губу.

– Ей не понравится, что я буду ходить в школу, что я научу тебя читать.

Я снова пожала плечами.

– Ехли хочешь в шко-у, научи ме-я чи-ать.

Он кивнул.

Я сделала вид, что у меня в руках ручка и я что-то пишу.

– И писать.

Да.

– Ты не умеешь?

Я покачала головой.

Он медленно кивнул.

– Прошло столько времени, я сам немного помню, – потом его глаза загорелись. – Вот как мы поступим. Ты будешь отводить меня в школу и оставаться слушать. Ты станешь ученицей, как другие девушки. А дома вечером я буду помогать тебе, договорились?

Сидеть в школе целый день? Вдали от дома и от мамы?

– Да.

И чтобы скрепить нашу сделку, я толкнула его в сугроб.

Он упал и забарахтался в снегу. И лес с его голыми серыми стволами и ветками огласился его звенящим смехом.

Снег прекратился к вечеру. В белом небе появилось солнце, и дом среди сугробов казался теплым и уютным. Я сидела у огня, шила и вспоминала вчерашний вечер до снегопада. Мне казалось, что это было в другом мире, в другом веке, когда я бежала к тебе по опавшим листьям в одном пальто, накинутом на ночную рубашку.

Я вспомнила, как изменилась твое лицо, и задумалась о том, что могло это означать.

Нечаянно воткнув иголку в сухую и грубую кожу на суставе пальца, я долго разглядывала оставшееся отверстие.

Как нам петь песнь Господню на земле чужой?

Если забуду тебя, Иерусалим, то пусть забыта будет десница моя!

Пусть прилипнет язык мой к гортани моей, если не вспомню тебя, если не поставлю Иерусалим в самом начале веселья моего.

Следующим утром я вышла на улицу с ведерком, с ног до головы завернутая в шарфы и шали. Мне пришлось приложить немало усилий, чтобы дверь открылась наружу, но в конце концов у меня это получилось. Я вышла и застыла на крыльце.

– В чем дело? – окликнула меня мама, спеша закрыть за мной дверь.

Я показала рукой на снег вокруг дома. Всюду были следы: спереди и сзади, у каждого окна. Даже в глубоких сугробах.

– Господи! – сказала мама, втянула меня в дом и захлопнула дверь.

– Наверняка это Уайтинг, – заявила мама, глядя в окно сквозь задернутые шторы. Я постаралась, чтобы мое лицо осталось бесстрастным. Судя по отпечаткам ботинок, это явно не ты. Но размер следов, кому бы они ни принадлежали, впечатлял.

– Или кто-то из города, кому захотелось за нами понаблюдать, – добавил Даррелл.

– Бродяга какой-нибудь, он давно уже ушел своей дорогой, – мама посмотрела на меня, как будто я могла ей ответить. Она думает, что это мой любовник. Я тоже посмотрела на нее.

Надеюсь, что это просто городским мальчишкам захотелось пошалить, и ничего больше. У них одни шалости на уме.

Посмотрев внимательно в каждое окно, мама разнервничалась по поводу опасности и, видимо поэтому, решила отправить меня на улицу. Существо давно уже пора доить. Я пошла по снегу, покрытому толстой коркой, оставляя за собой смазанные следы. Те, чужие, выглядели гораздо более отчетливо, должно быть они были сделаны гораздо раньше, когда свежевыпавший снег еще был мягким и пушистым.

Быстро покончив с делами, я принесла в дом все дрова, которые мне удалось отковырять из замерзшей груды. Работая, я без конца повторяла одно слово: «Мария, Мария». Для его произнесения нужны только губы. Только «Р» давалось с трудом, но я потренируюсь и смогу сказать это слово, как любой человек. Тот, кто его услышит, никогда не поймет, что у меня чего-то не хватает. После завтрака я снова закуталась и влезла в снегоступы Даррелла.

– И куда это ты собралась? – спросила мама.

– Мария, – сказала я, смакуя на губах новое слово и наблюдая за тем, как дернулось мамино лицо.

Ну и что она могла на это сказать? Ничего ужасного и дьявольского в том, как я произнесла слово «Мария», не было.

Я вышла на сияющий, в ярких лучах солнца снег.

Идти по сугробам в снегоступах было очень странно, ведь они были на три фута выше, чем мои ботинки. У меня слегка кружилась голова, я чувствовала себя курицей, падающей с насеста, при том, что насест был везде.

С такой высоты твой домик казался совсем маленьким среди сугробов. По привычке я посмотрела на твои окна, чтобы узнать, где ты, но вспомнила, что больше этого не делаю.

Мне ничего не оставалось, как пробираться по снегу в город. Снегоступы проламывали корку с барабанным звуком. Только птички, порхающие с ветки на ветку, добавляли цвета и движения в белое безмолвие.

В городе было уже не так безлюдно, несколько мужчин с санями и лопатами пытались проложить тропинки в снегу.

Мария тоже была на улице и чистила свое крыльцо.

Она работала не слишком ловко и явно осознавала это.

– Прости, – сказала она и посмотрела на свои ботинки. – Леон еще неважно себя чувствует, я должна это сделать, чтобы снег не превратился в лед.

– Дай, – сказала я, протягивая руку к лопате.

Она воткнула лезвие глубоко в снег.