class="p1">Показывал мне свои новые снимки, некоторые подарил на память, и вот что меня поразило в них: везде Воронин выглядит по-разному, то есть нет единого сходства в выражении его лица, даже совпадения одних и тех же черт.

Это, впрочем, и понятно мне, знающему Сергея Воронина давно, почти сорок лет: он — человек импульсивный и быстрой смены настроений, которые подчас неуловимы для глаза человеческого[9], не подвластны и объективу фотоаппарата.

Не знаю, как такая сменяемость настроений отражалась при оценках рукописей во время его работы главным редактором «Невы», но при написании рассказов, думается, способность часто переходить из одного душевного состояния в другое, подчас резко противоположное, была благодетельна. Ведь каждый рассказ требует особой тональности, которую не обретешь, пребывая в одном настроении, — тогда не исключена скучная повествовательная монотонность, один и тот же музыкальный ключ.

Но загляните в книгу Воронина «Роман без любви».

Вот три рассказа — и три определенных четких ритма: стремительный в одном, раздумчиво-грустный в другом и буднично-деловой в третьем.

«Тишина… Только камышевка тоненько, как иголочкой, проколола ее своим свистом. И все! И снова нетронутая тишина…

Три часа безостановочно я гнал лодку вдоль тростниковых полей, все дальше-дальше от егерской базы, от стоянок местных рыбаков, дальше, туда, где бы побыть одному, чтобы ни души, никаких разговоров, никаких встреч!»

(«Только бы не было ветра…»).

«Да, она всегда к нам, на Север, запаздывает. Но в этом году особенно — вот уже май, а все еще холода. Из-за озера, с его правого берега, тянет сквозной северный ветер. И хоть греет солнце, пробиваясь через мглу нависших над землей туч, но все равно знобко, и деревья, как зимой, сухо стучат голыми ветвями, и нет травы на буграх, даже осота нет, и озеро по-осеннему тяжелое, тусклое, и скворцы куда-то исчезли, и снег еще до сих пор лежит в ямах, и куда ни посмотришь — холодно».

(«Весенние раздумья»).

«Человек искал черепаху. Бродил от камня к камню по выжженной земле, кое-где прикрытой серыми колючками. От ног его отскакивали серые, как эта выжженная земля, как эти камни и колючки, маленькие кузнечики. Треща красными подкрыльями, они пролетали несколько метров и падали, сливаясь с землей, камнями, растениями».

(«Убийство»).

У него есть настолько поэтичный, насколько и жестокий по драматизму роман — «Две жизни».

Главный герой Алеша Коренков, несомненно, несет на себе отсвет авторской личности: его дневники — это как бы дневники самого Сергея Воронина.

— Ну конечно же это так, — соглашается Сергей Алексеевич. — Но вот что любопытно! Ныне строящаяся Байкало-Амурская магистраль проходит там же, где я вел до войны изыскания. Какое это было прекрасное и трудное время! А теперь юношеская романтика снова вернулась в те края. И значит, в литературу из глубин таежной жизни придут новые писатели! Связь писательских поколений нерушима.

(Кстати о дневниках. Сергей Воронин вел записи день за днем во время изысканий. Только за 1937 год им было исписано тридцать тетрадок. Не будь их — едва ли был бы написан и роман «Две жизни». А ведь дневники не раз тонули вместе с Ворониным в сибирских реках; они, завернутые в клеенку, чудом уцелели в блокаду…)

* * *

Максим Горький советовал молодому литератору оттачивать свое мастерство на рассказах, а некоторые писатели из «маститых» вместе с почтенными критиками возвели этот совет в догму: рассказ — первая ступень к овладению литературной техникой, он — истинная лаборатория для прозаика, отправная, так сказать, точка в постижении более весомых жанров!..

Так-то оно так. Но нельзя же рассматривать рассказ как некое вспомогательное средство, подобное, например, бруску, которым вострят косу. Рассказ — могущественный жанр сам по себе, и овладеть им не легче, а во многом даже труднее, чем секретом построения повести или романа.

Сергей Воронин — прирожденный рассказчик. Он писал очерки, пьесы, киносценарии, повести, романы, и весьма мастеровито, но все же вновь и вновь припадал к изначальному источнику, вспоившему его творчество, — к рассказу. Он неоднократно внушал мне:

— Пиши рассказы! Помни: рассказ хоть и представитель «малой» формы, но и на этой небольшой вроде бы строительной площадке можно разместить большой мир наблюдений, картин, образов. Рассказ по емкости, как ни странно на первый взгляд, может быть соразмерен роману. Если Салтыков-Щедрин создает бессмертный тип Иудушки Головлева на широком полотне, то для того чтобы схватить типические черты «унтерпришибеевщины», Чехову понадобился всего-навсего «лоскуток» — рассказ.

* * *

— Надо научиться задумываться над людскими судьбами, — советует Сергей Воронин. — Вот отправился я на Волгу, в один из прославленных колхозов Костромщины, с самой радужной мечтой — воспеть его боевую, оборотистую председательшу, а когда приехал на место да познакомился с ней поближе, то первоначальный план развалился, будто карточный домик. Кроме хороших черточек в председателе колхоза подметил я и такие, как самовлюбленность, как вера в собственную непогрешимость и безнаказанность, как страсть к парадности, фанфаронству — недаром в ее доме стоял на видном месте ее скульптурный портрет! Так возникла повесть «Ненужная слава».

— Принесшая, кстати, очень нужную славу автору, — пошутил я.

— Не в этом дело, — хмурится Сергей Воронин. — Пожалуй, именно после этой повести социально-нравственные проблемы стали всерьез занимать меня.

* * *

Некоторое время мне довелось работать с Сергеем Ворониным в редакции журнала «Нева».

— Мы должны знать творческие думы и заботы писателей, — внушал он, главный редактор, мне, заведующему отделом прозы. — Надо послать письма писателям с просьбой ответить, кто и над каким произведением работает, или даже устроить собеседование тут же, в редакции, за круглым столом.

Высоко оценил Сергей Воронин острый, проблематичный роман Лидии Обуховой «Заноза».

— Отличная проза! Заплатим автору не триста, а четыреста рублей за авторский лист.

— Но ведь она, кажется, еще не лауреат, — съязвил Василий Николаевич Кукушкин, заместитель главного редактора, строгий блюститель финансовой дисциплины.

— Ничего! — уверенно возразил Сергей Алексеевич. — Писательской манере этой, в сущности, очень больной женщины, ее терпеливой работе над каждым словом могут и лауреаты позавидовать!

Если не ошибаюсь, в марте 1958 года главный редактор «Невы» получил письмо от Михаила Шолохова:

Дорогой Сергей! Разбирая завал писем после длительного отсутствия в Вешенской, нашел нужду обратиться к тебе за дружеской помощью. Пересылаю тебе, как депутату Ленсовета, письмо Волынцева. Помоги ему в его беде. Кроме того, вручаю в твои руки судьбу высокоодаренного писателя Алексея Черкасова. Прочти отрывки из его романа «Хмель» и, если сочтешь возможным, свяжись с ним и дай человеку дорогу в жизнь. Я не читал романа целиком, но по главам можно судить, что Алексей Черкасов