С ночи после похорон двоюродной бабки, с того первого озарения и до прозрения вел долгий путь. Годы наложили свой искаженный отпечаток на лицо и историю Лауры.

Это большой вопрос, и, когда ты ребенок, он кажется грандиозным, важнее, чем сама действительность. Стану ли я для них чем-то иным, чем просто сиюминутным решением, стану ли я плотью и духом? Найдется ли в их жизни место для меня, будет ли у них время принять меня и жить со мной, смотреть мне в глаза и смеяться, раздвинуть шторы их жизненного равновесия, чтобы дать мне увидеть свет? Достанет ли у них сил войти в мир грязных пеленок и обыденной любви?

Ребенка не было. Ни в подсознании матери, ни в подсознании отца, ни на стенке матки, ни в коробке с упаковкой для беременных, ни в ванной, ни на пути в школу.

Нет ребенка – нет детских сложных вопросов.

К счастью, были веки – маленькие шторы кукольного домика, которые можно открывать или закрывать. Было невыносимо держать глаза постоянно открытыми. То ли образы были искаженными, то ли не хватало окон. Лаура сидела после мытья окон на пропахшей уксусом кухне и пила зеленый чай.

Теперь, когда окно было чистым, пейзаж, казалось, проникал сквозь него внутрь комнаты. Серое облако меланхолии пропало. Все выглядело четко и ясно.

Я жила в сером доме с человеком-невидимкой. Вместо любви нас окружало хорошее транспортное сообщение и то, что оно означает физически: шум, мелкие частицы пыли.

Двор перед домом был ложью. Место двора было, наверное, проклятым. Я жила в сером доме с человеком-невидимкой так долго, что сама начала превращаться в серость, дым, и моя речь тоже стала звучать странно. И герани, герани – они увяли.

Не мешало бы пойти в хозяйственный магазин и купить банку краски поярче.

У ТЕБЯ НЕТ НИКАКОЙ ВНУТРЕННЕЙ ЖИЗНИ. Онни встревожили слова женщины. Как обычно, он был не в состоянии их проанализировать. Он знал только, что его это вконец измучило, и он не мог ничего с этим поделать. Он был истерзан до такой степени, что вынужден был резко затормозить, и следующие позади него автомобилисты стали сигналить долго и непрерывно. Взгляд Онни был прикован к нижнему краю лобового стекла, пока не оторвался от него и не сосредоточился на движении на главной дороге. Женщина всегда произносила что-то провокационное, пытаясь добиться от него реакции, да, так оно и было. Только лишь одна пустота, фразы, привычки, перебрасывание словами. Как это возможно? Тебе уже за сорок! Онни не поддался на провокацию. Хотя боль от подобного унизительного высказывания осталась – как если бы его посадили в лужу без всякой на то нужды.

Радио наполняло салон неблагозвучными мелодиями. “Если бы я вдруг угодил в аварию со смертельным исходом, этот поп-певец хрипел бы сейчас над моим бездыханным телом. Выглядело бы это довольно неприятно. Лучше, чтобы была другая музыка – что-нибудь интеллигентное, торжественное, печальное… Хотя пусть уж звучит неподходящая музыка, раз он умрет в момент полной запутанности своих рассуждений и потери душевного равновесия. Откуда, ради всего святого, ему пришли сейчас на ум эти мысли?!”

Онни потряс головой, надул щеки и фыркнул. Я хочу назад мою старую голову. Ради Христа!

Если бы я мог покинуть это место и время и двинуться в обратном направлении своей жизни, минуя места и ситуации, и добредя наконец до самого детства, я бы отыскал то, с чем разминулся. У меня нет для этого названия, но я видел его в выражениях лиц, в смехе, слезах, в приступах ярости.

– Что нам теперь, по-твоему, следует делать? – спросила женщина.

Онни, растерянно уставившись в пол, повернулся к ней спиной и начал теребить пакет с мусором.

– Пойду вынесу мусор, – сказал Онни.

“Есть вещи, которыми я доволен, – думал Онни. – но – счастлив?! Глупое у меня – счастье. Я мог бы его поменять. Несомненно, такая возможность существовала”.

Давным-давно в другой жизни Онни в первый раз встретил женщину. Тогда, очень короткое время, они были лишь вдвоем на всем белом свете.

– Я никогда не видел моря, – сказал Онни.

– Я отвезу тебя на пляж, – сказала женщина.

Женщина сделала шаг, Онни – тоже. Женщина закрыла глаза от ветра, Онни – вслед за ней. Так они танцевали друг с другом в зеркальном отражении, пока с моря не набежала высокая и быстрая волна, от которой у них промокли обувь и ноги. Они одновременно дышали, одновременно смеялись, одновременно прижимались друг к другу, одновременно уверяли друг друга в любви.

Около главной магистрали перешли к серому дому с белеющими по углам досками и оконными рамами, и геранями, геранями!

Когда позже ветер немного утих, они одновременно отстранились друг от друга, чтобы не причинить боли.

РУКИ НЕ ДАВАЛИ РОЗЕ ПОКОЯ. Может быть, активность рук компенсировала недостаток слов? Руки хотели действовать, показывать, звать. Руки хотели обращаться, понимать, касаться, но – прежде всего – чувствовать.

Руки жаждали рисовать, царапать, вязать, молоть, печь, ловить рыбу, убирать. Они не желали брать больничный. Теперь они требовали красок.

– Кто хочет? – спросила Роза, помахивая жевательными костями.

Пес мигом показал, кто.

“Он показывает это вот так, – думала Роза. – Собака говорит лапами и действиями. Ей не нужно слов. Приказы она считывает по силе голоса и жестам. Ей неведомо, что из всех человеческих изобретений самое эластичное и удивительное – это язык. По сравнению с запахами фонетика, вероятно, не представляет собой ничего стоящего”.

Когда стены были выкрашены, ткани в комнате стали выглядеть грязноватым и серым. Роза сперва сняла чехол с дивана, затем опустила его в ванну с горячей водой. Насыпала в таз порошковый краситель и соль. Раствор получился ярко-бирюзового цвета. Чехол вымокал в красителе с полчаса, а Роза сидела рядышком, помешивая воду, пока не пришло время добавить соду и снова помешивать воду в течение часа. Полоскание, полоскание, сушка… Соль проявила цвета, сода закрепила их, кипяток сделал яркими. Зазвонил телефон.

– Ну, привет! – послышался голос подруги. – Хватит, ты уже достаточно побыла отшельницей. Я взяла нам билеты в театр на Беккета. Пойдешь?

– Пойду, – ответила Роза, и в ее голосе ожила улыбка.

Роза подмешала еще едко-желтого и погрузила в него бирюзовый чехол. Она истосковалась по дружбе. Дружба была своего рода любовью. Дружба могла быть прочнее и лучше любви, как нечто совсем иное.

Когда Роза спустя несколько часов после своих трудов праведных вытащила ярко-зеленый верх из ведра и ее голова закружилась от влажных испарений, а руки стали окостеневшими конечностями с содранной кутикулой и окрашенными ногтями, она ощутила большую, весенне-зеленую радость.

ОСНОВНЫМ ПРАВИЛОМ ДЛЯ ОННИ БЫЛО: “Самое лучшее – держать свои дела при себе”. Хорошо, когда другие тоже понимали, что собственные дела и в особенности проблемы не стоит выставлять напоказ. Поэтому выслушивать зачастую запутанные и эмоционально излагаемые другими людьми их тяжкие проблемы являлось для Онни всякий раз тягостным испытанием, а разговаривать о них и вовсе – чистой потерей времени. Теперь, однако, и его самого то и дело изводило это редкостное и непонятное ощущение, похожее на нетерпение при зуде, когда не можешь почесаться, и Онни в конце концов решил позвонить своему другу архитектору и спросить у того совета. Они были старыми школьными товарищами – это началось еще со второй школьной ступени. Они регулярно созванивались и встречались раз в пару лет для обмена новостями. Их объединяли отсутствие манерности в общении и спокойное, даже пассивное отношение к жизни.