По крайней мере сейчас она этого не помнила.

Если бы я была по-настоящему хорошенькой, отец бы приехал и забрал меня. Эта мысль была неким таинственным образом связана с мерцающей неоновой вывеской на башне в Голливуде, во многих милях от сиротского приюта. Норма Джин видела ее из окна, стоя на кровати, а иногда — и с крыши дома. То был словно маячок в ночи, некий тайный сигнал, предназначенный только ей, хотя и другие его тоже видели и, возможно, воспринимали так же, как она. То было обещание. Но чего именно?..

Того, что Глэдис выпишется из больницы и они снова заживут вместе? Она так этого ждала! Ждала с отчаянной детской надеждой, к которой примешивалось взрослое фатальное понимание того, что она никогда не приедет, что она бросила меня, я ее ненавижу.

А порой к ожиданию примешивался страх: что, если Глэдис не узнает, куда ее забрали, где находится это здание из красного кирпича, обнесенное сетчатой проволочной изгородью?.. Здание с зарешеченными окошками, пологими ступеньками, бесконечными коридорами; со спальнями, где тесно стояли койки (называемые здесь «постелями») и где стоял такой душный запах, в котором превалировала вонь мочи. Здание, где находился «обеденный зал», и там тоже целый букет запахов (вонь прокисшего молока, горелого жира и моющих средств), где она, молчаливая, робеющая, должна была есть. И не сметь давиться едой, не сметь блевать, потому что «надо поддерживать силы», иначе она заболеет, и ее отправят в лазарет.

Эль-Сентро-авеню, где же она находилась? В скольких милях от Голливуда?

Иногда приходила мысль: что, если я прямо сейчас поеду туда? Вдруг она будет там? Вдруг она ждет?..

За первые несколько дней пребывания в сиротском приюте Норма Джин выплакала все слезы. Слишком быстро израсходовала весь их запас. И уже просто больше не могла плакать, как и ее потрепанная синеглазая безымянная кукла. По имени просто Кукла. Некрасивая, но приветливая женщина, директор приюта, которую им было положено называть «доктор Миттельштадт», ее предупреждала. Низкорослая и плотная матрона с красным лицом и в грязном халате ее предупреждала. Девочки постарше — Флис, Лу, Дебра Мэй, Джанет — тоже предупреждали. «Не смей быть плаксой! Ты не какая-нибудь там особенная». Как бы сказал молодой и веселый священник из церкви, в которую ходила бабушка Делла, все остальные дети в приюте, совершенно чужие ей, дети, которых она боялась и не любила, были на деле ее братьями и сестрами. Просто раньше она их не знала, а вот теперь узнала. И весь этот огромный мир был населен несметным количеством ее братьев и сестер. Несть им числа, точно песчинкам, и у каждого есть душа, и все одинаково любимы Богом.

В ожидании, когда Глэдис выпишут из больницы и та тут же приедет и заберет ее, Норма Джин оставалась сиротой среди ста сорока других сирот. И была приписана к группе младших девочек (в возрасте от шести до одиннадцати лет), спальня которых находилась на третьем этаже. Где у нее была собственная кровать, железная койка с тонким кочковатым матрасом, застеленным клеенкой в пятнах, от которой сильно и неистребимо пахло мочой. Койка эта стояла в большой прямоугольной комнате, битком забитой другими такими же койками, где даже днем царил полумрак. Здесь в жаркие летние дни было очень душно, а зимой, в дождливые дни — сыро и холодно, и тянуло сквозняком. Ибо зимой в Лос-Анджелесе погода почти всегда была сырой и дождливой. Один комод на троих, она делила его с Деброй Мэй и еще с одной девочкой. Ей выдали два комплекта одежды — два голубых хлопковых джемпера и две белые батистовые блузки, а также сильно застиранное «постельное белье» и «нижнее белье». Еще ей выдали полотенца, носки, туфли, галоши. Выдали плащ-дождевик и тонкое шерстяное пальто.

В тот ужасный, самый первый день, когда ее привели в эту спальню и кряжистая краснолицая матрона втащила туда же чемоданы Глэдис, Норма Джин привлекла всеобщее внимание. Вернее, привлекли внимание прежде всего ее чемоданы, предмет роскоши (если, конечно, не приглядываться к ним слишком внимательно). А также странные, фасонистые вещи, которыми были набиты эти чемоданы, — шелковые платья, пеньюар в пышных оборках, юбочка из красной тафты, клетчатая накидка, клетчатое пальто на шелковой подкладке, маленькие белые перчатки и блестящие черные кожаные туфельки. И другие вещи, второпях собранные женщиной, хотевшей, чтобы Норма Джин называла ее «тетей Джесс» или же «тетушкой Джесс». Большую часть этих вещей, несмотря на то что от них воняло дымом, через несколько дней просто украли у новой сироты. Причем украдены они были девочками, которые явно выказывали Норме Джин знаки расположения и с которыми она со временем подружилась. (Как, ничуть не смущаясь, объяснила потом Флис, здесь, в сиротском доме, «каждый за себя».)

А вот кукла Нормы Джин никого не прельстила. Никто не украл у Нормы Джин ее куклу, которая к этому времени совершенно облысела, была голой, грязной и страшной, а широко распахнутые стеклянные ее глаза и рот бутончиком застыли в гримасе какого-то чудовищного кокетства. «Вот уродка» (так отзывалась о кукле Флис, что было не очень-то милосердно с ее стороны), но Норма Джин продолжала спать со своей любимицей каждую ночь, а на день прятала ее в постели. То был для нее словно осколок собственной страдающей души, до сих пор таинственной и прекрасной в собственных глазах, пусть даже и высмеиваемой и презираемой остальными.

— Подождите Мышку! — так кричала Флис подружкам, и они терпеливо дожидались Норму Джин, самую младшую, самую маленькую и робкую из всей компании. — Давай, Мышка, быстрей, пошевеливай своей хорошенькой круглой попкой!

Возможно, длинноногая смуглокожая Флис с узким злым ртом, жесткими темными волосами и беспокойными ярко-зелеными глазами благоволила к Норме Джин просто из жалости, а может, испытывала к ней некое подобие сестринских чувств, хотя порой и срывала на ней раздражение. Должно быть, Норма Джин просто напоминала ей покойную малышку сестру, чьи мозги так картинно размазались по стенке — «ну прямо так и полезли, как семечки из дыни». Флис стала первой защитницей Нормы Джин в приюте, уже потом к ней присоединилась Дебра Мэй. Впоследствии именно с Деброй со страхом и оттенком трепетного благоговения вспоминала Норма Джин эту Флис. Потому что с этой Флис никогда не знаешь, как она себя поведет, никогда не знаешь, какие жестокие и грубые слова могут сорваться с ее губ. Или когда ее руки, быстрые, как у боксера, вдруг взлетят вверх — то ли для того, чтобы ударить, то ли привлечь внимание, как привлекает внимание восклицательный знак в конце предложения. Ибо именно Флис удалось выбить из Нормы Джин первые несколько слов, которые бедняжка произнесла, заикаясь и запинаясь, почувствовав нечто вроде доверия к этой большой девочке:

— Вообще-то никакая я не сирота. Моя м-мама в больнице. У меня есть мама, и есть п-папа, мой папа живет в большом особняке на Беверли-Хиллз.

В ответ на что Флис расхохоталась ей прямо в лицо и так сильно ущипнула за руку, что на бледно-восковой коже Нормы Джин остался маленький красный отпечаток, как от поцелуя взасос.

— Вот дерьмо! Врешь! Твои мать и отец умерли, как у всех остальных. Все умерли!