Второй была супружеская пара из Торранса, они всячески подчеркивали тот факт, что «прекрасно обеспечены», и это — невзирая на плачевное состояние экономики в целом. Муж работал дилером у «Форда», и у них была целая куча собственных ребятишек — пять мальчиков! — но жена мечтала о девочке. Им тоже хотелось удочерить ребенка помладше, но едва супруга увидела Норму Джин… «О, ну прямо чистый ангелочек!» Женщина попросила Норму Джин называть ее мамитой — может, это по-испански «мама»? — и Норма Джин повиновалась. Само это слово казалось ей волшебным. Ма-мита!.. Теперь у меня есть настоящая мамочка. Мамита! Норме Джин очень понравилась эта полная сорокалетняя женщина, которая долго искала и наконец нашла ее. Которая, по ее словам, страдала от одиночества — жила в доме в окружении одних мужчин. У нее были загорелое лицо с загрубевшей морщинистой кожей и подкупающая, как у Нормы Джин, улыбка, так и светившаяся надеждой и ожиданием чуда. И еще у нее была манера то и дело прикасаться к Норме Джин, она то гладила ее, то сжимала ее маленькую ручку в своей. Она приносила ей подарки — то маленький белый кружевной платочек с вышитыми на нем инициалами «Н.Д.», то коробку цветных карандашей, то совала никели и десятицентовики, то угощала маленькими шоколадками в серебряной обертке, которыми Норма Джин спешила поделиться с Флис и другими девочками, чтобы те поменьше ей завидовали.

Но и этому удочерению, весной 1936 года, помешала Глэдис Мортенсен. Не лично, конечно, но через администратора норуолкской больницы, который сообщил доктору Миттельштадт, что миссис Мортенсен очень больна, что она подвержена галлюцинациям. Один раз она якобы заявила, что на Землю в космических кораблях прилетели марсиане и забрали всех детей; в другой раз сказала, что отец ее девочки хочет похитить Норму Джин и спрятать в некоем потайном месте. И она, истинная мать своей дочери, уже больше никогда не найдет и не увидит ее. Вывод, который доктор Миттельштадт сделала из всего этого, сводился примерно к следующему: «Несчастная понимает, что не способна исполнять свои материнские обязанности, но и расставаться с дочерью не желает».

И снова Норма Джин спряталась в укромном уголке, и снова горько плакала. Только на сей раз причиной плача было нечто большее, чем просто разбитое сердце. Она стала старше, ей уже исполнилось десять, и к горечи примешивался гнев, и она чувствовала, что судьба к ней несправедлива. У нее отняли мамиту, которая полюбила ее. Отняла ее жестокая и холодная женщина, которая никогда не разрешала называть себя мамочкой. Она уже не будет мне матерью. Но и ни за что не допустит, чтобы у меня была настоящая мать. Она не хочет, чтобы у меня были нормальный дом, мать, отец, настоящая семья.

Из окошка туалета для девочек на третьем этаже можно было выбраться на крышу и спрятаться там за высокой кирпичной каминной трубой. Вечером оттуда были прекрасно видны мигающие неоновые буквы RKO; даже с закрытыми глазами можно было ощущать их пульсирующий свет на протянутых к ним руках и плотно закрытых веках. Запыхавшаяся Флис прибегала туда же, обнимала Норму Джин длинными и сильными, как у мальчишки, руками. Флис, у которой всегда пахло из-под мышек и от сальных волос, Флис утешала ее неуклюже и грубо, как большой пес. Норма Джин рыдала:

— Лучше б она умерла! Ненавижу ее, ненавижу!

Флис терлась шершавой щекой о ее лицо.

— Да! Я тоже просто ненавижу эту суку!

Кажется, в одну из таких ночей они разработали план — как пробраться в больницу в Норуолке и устроить там пожар. Или же Норма Джин что-то путает? И этого не было вовсе? Может, ей просто приснилось?.. Приснилось, что она там и видит пламя, слышит дикие крики, наблюдает за тем, как мечутся голые женщины с горящими волосами и безумными, но всезнающими глазами. О, как же они кричали! А я ничего не сделала. Просто заткнула уши пальцами, закрыла глаза.

Годы спустя Норма Джин навещала Глэдис в Норуолке и говорила с медсестрами. И узнала, что весной 1936-го Глэдис пыталась покончить с собой, хотела перерезать себе горло и вены на запястьях заколками для волос и «потеряла много крови». А нашли ее в подвале, в котельной, у пылающей печи.

3

11 октября 1937 г.

Дорогая мама!

Я — Никто! А ты — ты кто?

Может быть — тоже Никто?

Тогда нас двое. Молчок!

Чего доброго — выдворят нас за порог[24].

Это мое любимое стихотворение из той книжки, помнишь? Из «Маленькой сокровищницы американской поэзии». Ее привезла мне тетя Джесс, и я читаю ее все время, и вспоминаю о том, как ты читала мне эти стихи. И что они мне очень нравились. Когда я их читаю, я вспоминаю о тебе, мама.

Как ты поживаешь? Я думаю о тебе все время и надеюсь, что тебе гораздо лучше. Сама я хорошо. Ты бы удивилась, увидев, как я выросла! Здесь, в приюте, у меня много подруг и в школе Херста — тоже. Я учусь в шестом классе, я там одна из самых высоких девочек. Здесь у нас в приюте очень хорошая директриса, и весь персонал — тоже очень хорошие и добрые люди. Правда, правила строгие, но ведь это необходимо, верно? Потому что нас тут очень много. Мы ходим в церковь, и я пою там в хоре. Хотя ты знаешь, я не очень-то музыкальна!

Иногда приезжает тетя Джесс навестить меня и водит меня в кино, и в школе заниматься немножко трудно, особенно по арифметике но вообще там весело. За исключением арифметики все оценки у меня не ниже «В». Мне прямо стыдно сказать тебе, какая у меня отметка по арифметике. Кажется, мистер Пирс тоже заезжал однажды повидать меня.

Есть одна очень милая пара, миссис и мистер Джозиа Маунт, они живут в Пасадене, где мистер Маунт работает адвокатом, а у миссис Маунт есть огромный сад, где растут почти одни розы. Они берут меня на воскресенье и возят на прогулки. И я даже была у них в гостях. И дом у них очень большой и смотрит на пруд. Мистер и миссис Маунт приглашают меня переехать к ним. Жить с ними, как дочь. Они очень надеются, что ты скажешь «Да». И я тоже очень надеюсь.

Норме Джин не пришло в голову ничего лучшего, как написать Глэдис. Краснея от смущения, она показала это письмо доктору Миттельштадт — вдруг там что-нибудь не так. Но доктор Миттельштадт похвалила Норму Джин, сказала, что это «очень милое письмо» да и ошибок в нем не так много и все можно исправить. Вот только не мешало бы закончить его молитвой.

И Норма Джин приписала внизу:

Молюсь за нас обеих, мама, надеюсь, ты дашь разрешение на мое удочерение. От души благодарна тебе за это, и да благословит тебя Бог. Аминь.

Твоя любящая дочь Норма Джин.

Двенадцать дней спустя пришел ответ — первое и последнее письмо от Глэдис Мортенсен, адресованное в сиротский приют Лос-Анджелеса дочери Норме Джин. Написано оно было на каком-то обрывке желтоватой бумаги наклонным и неровным почерком, где каждая буква стояла отдельно, и все это вместе походило на процессию муравьев.

Дорогая Норма Джин, если тебе не стыдно говорить такое, кто ты тогда есть в глазах всего Мира…