— И политрук этот узкоглазый! — злобно прошипел Вирский, глядя исподлобья.

Политрук обернулся. Вирский спрятался за дерево.

Некоторое время Зайнулов осматривал дорогу, на которой расположились солдаты, затем пожал плечами и двинулся дальше.

— Командовать всякий может, — продолжал Сергей, говоря сам с собой. — А ты попробуй исполнить. Попробуй сделай! Рылом бы тебя в грязь, узкоглазый!

Но Зайнулов уже ушел и не слышал злобных речей.

Вирский отер пот с лица и обнаружил, что взмок, словно на улице стоял не мороз, а тропическая жара. Было трудно дышать. Он скинул ушанку, расстегнул шинель и с треском разорвал гимнастерку на шее. Легче не стало.

— Сволочи, — повторил Вирский в который раз, Это высказывание уже не было ругательством. Оно превратилось в присказку, вроде «япономать».

Вирский подошел к паре красноармейцев, ведущих вялый диалог.

— Будь ты командиром — ты раздал бы красноармейцам лыжи? — спросил он, обращаясь сразу к обоим.

Бойцы на мгновение замерли, а затем продолжили пустую болтовню об оставшихся где-то под Псковом жене, детях, собаке, тараканах в кладовке… Вирский сжал зубы. Пот разъедал глаза. Он зажмурился до боли, затем поднял веки.

Вновь посмотрел в чащу, в темноту. Когда он так делал, жар отступал, а мысли успокаивались… Что ему сделать, чтобы после того глупого взрыва снова стать самим собой?

Из темноты медленно появился глаз.

Вирский стал оглядываться по сторонам, стараясь привлечь внимание остальных, но никто не замечал этого. Никто, кроме него. Глаз в лесном мраке видел только Сергей Вирский.

— Я начинаю сходить с ума, — прошептал он.

Огромный глаз внимательно смотрел на горбоносого солдата. Создавалось впечатление, что он изучает человека. Под пристальным взором жар начал спадать, и Вирский почувствовал облегчение.

Он хочет убивать немцев, с ним никто не желает разговаривать, он медленно сходит с ума, потому что из леса на него смотрит огромный внимательный глаз. А всё из-за треклятой контузии. Что делать?

— Что мне делать? — спросил он у глаза, и в этот момент где-то впереди раздались дробные автоматные очереди.

Подгоняемый тревогой и теряющийся в догадках, Алексей Калинин бежал к переднему краю лагеря. Приходько ни на шаг не отставал от молодого лейтенанта. Выстрелов больше не было, но Калинин уже увидел место, где началась пальба.

Когда рота расположилась на привал, старшина выставил здесь аванпост из двух красноармейцев. Эти двое сейчас прятались за деревьями, подняв стволы «ППШ». Солдаты напряженно смотрели туда, где дорога исчезала в тягучей темноте и где в снегу были погребены немецкие вещи и оружие. Когда Калинин подбежал к часовым, Приходько прижал рукой его неосторожно поднятую голову, уберегая от случайной пули.

Оба упали в снег.

— Там немцы, — коротко сообщил один из часовых. Второй залег под соседним деревом.

— Появились-таки, — пробормотал Приходько. — А мы уж думали, что насовсем сгинули.

— Где они? — спросил Калинин.

— Там где-то, на обочине дороги. Тоже за деревьями прячутся.

Рядом в снег плюхнулся политрук.

— Что случилось? — спросил он. — Кто стрелял?

— Там немцы, — снова повторил часовой. — Мы сидим с Павликом, охраняем лагерь. Вдруг слышим, как с дороги кто-то по-немецки лялякает! Мы и вдарили по ним очередью…

Солдат вдруг ухмыльнулся:

— Кажется, одного положили!

— Совершенно глупое решение, — рассерженно произнес Калинин. — Вы открыли огонь, обнаружили себя, а что, если их целая сотня?

Политрук едва заметно кивнул, одобряя замечание лейтенанта.

— Нет, — ответил часовой. — Их всего двое. Одного точно положили.

Они замерли, глядя в темноту, которая застилала дорогу. И вдруг оттуда раздалось жалобное:

— Nicht schiesen, bitte… Es friert mich![1]

— Что он говорит? — спросил старшина.

— Вдарить по нему? — предложил часовой, вскидывая пистолет-пулемет.

Зайнулов схватил рукавицей «ППШ» за перфорированный ствол и отвел в сторону:

— Погоди суетиться!

— Он просит, — сказал Калинин, — чтобы мы не стреляли… И еще говорит, что ему очень холодно.

Красноармейцы с удивлением посмотрели на молодого лейтенанта.

— Ты что, по-немецки гутаришь? — спросил Приходько.

— Немного, — ответил Калинин и выкрикнул в темноту: — Heben Sie die Hande und kommen Sie auf das Licht heraus![2]

— Вот так немного! — усмехнулся Приходько. — Ты прямо как ихний Гитлер гавкаешь!

— Nicht schieen! lch komme[3], — жалобным, почти плачущим голосом произнес немец.

— Скажи своему напарнику, чтобы не стрелял, — попросил Калинин часового.

— Павлик! — крикнул солдат. — Не стреляй в ганса!

Из-за деревьев появилась темная фигура с поднятыми руками. Политрук встал, остальные поднялись следом. Немец шел к ним по скрипучему снегу, в темноте было трудно разглядеть его фигуру. И только когда Калинин, Зайнулов, Приходько и часовые приблизились к немцу, а свет керосиновой лампы упал на него, солдаты ахнули. Зайнулов скрипнул зубами, оглядывая противника. Калинин от удивления раскрыл рот.

Немец был голым. На нем не было ни ботинок, ни одежды, ни даже, нижнего белья. Худая фигура покачивалась от измождения, живот был втянут. Сквозь белую кожу выпирали ребра. Ноги и грудь покрыты «гусиной кожей».

— Смотри-ка! — произнес Приходько, указывая пальцем.

Алексей увидел на дрожащих бедрах и по бокам туловища длинные кровавые полосы. Белая, кое-где синеющая кожа была рассечена каким-то острым предметом. Раны запеклись, и кровь больше не текла.

— Господи! — пробормотал Алексей. — Кто его так?

Немец подошел совсем близко. Белесые волосы слиплись и заледенели на лбу, голубые глаза смотрели мимо солдат, в пустоту. Брови и ресницы покрывал иней. Немца колотило от холода. Скрюченная рука прижимала что-то к груди.

— Нелюдь фашистская! — воскликнул часовой и ударил прикладом. Немец опрокинулся навзничь, из разбитой губы хлынула кровь.

— Правильно, — воскликнул кто-то. — Расстрелять сволочь!

Калинин кинулся на солдата. Схватил за отворот шинели. Автомат вывалился из руки часового, вошел дулом в сугроб и замер прикладом вверх.