Однажды двадцатилетний Этан сломает челюсть ублюдку, сломавшему челюсть его матери.

Мэри любила сына. Как может любить пропойца.

В сердцах, в свинячьем опьянении она вышвырнет в окно вещи сына, попавшиеся под руку. Она не потерпит такого отношения к тому, кого она любит, к тому, кто любит ее.

Она не потерпит такого отношения к человеку, который представлялся ей последним шансом хотя бы на жалкую пародию семейного счастья.

Что может заставить опустившегося человека встать на ноги? Если что-то и может, то это презрительный и гордый взгляд собственного ребенка.

Перед тем как навсегда уйти, Этан сломает и нос трижды судимому любителю распускать руки на женщин. Тот все поймет и больше не появится в доме, в котором теперь снимал угол я.

Потом были группы анонимных алкоголиков. Были робкие короткие телефонные разговоры. Встречи на День благодарения и Рождество. Холодные встречи. Пропитанные отчужденностью. Но не обидой. И за это миссис Уэлч была бесконечно благодарна сыну.

Все, о чем мечтала пожилая женщина, – исправить ошибки прошлого; вернуть любовь единственного родного человека на всем белом свете; вернуть пускай часть ее.

Но если это и было возможно, то она не успела. Этан погиб в чудовищном пожаре.

Для меня оставалось непостижимой тайной, как ей удалось вновь не взяться за бутылку.

Я доел вторую порцию пирога и с нежностью посмотрел на миссис Уэлч.

– Спасибо вам.

– Ешь на здоровье, – ответила она, стоя ко мне спиной.

Когда она повернулась, в ее глазах стояли слезы. Не все жаждут помнить свое прошлое. Порой оно не вызывает ничего, кроме ненависти к себе.

Миссис Уэлч хотела что-то сказать, но, увидев мое лицо, не удержалась и прыснула. Потом спохватилась и прижала ладони ко рту, как бы извиняясь за свою реакцию. Но глаза, блестящие от слез, продолжали игриво улыбаться.

– Что такое?

– Твой глаз, – сказала она.

Я взял зеркало, стоящее на холодильнике, и взглянул в него.

Глазной протез сбился, и я походил на хамелеона: зрачки смотрели в разные стороны сильнее обычного. Это и вправду выглядело очень комично.

– Прости меня.

Я усмехнулся, глядя в зеркало.

– Да бросьте. Это действительно смешно.

Поправив протез, я выкурил сигарету, допил бутылку «Миллера» и пошел в комнату.

Засыпая, я против воли представлял перед глазами старинную книгу в золотом тиснении, инкрустированную бриллиантами и рубинами размером с голубиное яйцо.

* * *

Я судорожно шарил рукой в темноте по тумбочке в поисках зажигалки и пачки сигарет. Мой единственный глаз щипало от пота. Тело била привычная дрожь. Она сопровождает каждое пробуждение от кошмара. Но в этот раз дрожь была особенно сильной.

Потому что этот сон я видел впервые.

Сбросив мобильник на пол, я смог-таки найти сигареты и зажигалку.

Я в баре. Передо мной кружка пива. Сизый табачный дым заполняет все пространство вокруг. Играет музыка где-то в глубине зала.

Оторвав фильтр, я закурил. Глубоко затянулся. Медленно выпустил дым через ноздри.

Он подходит ко мне. Протягивает руку для приветствия.

В комнате кромешная тьма, но я все равно сижу с закрытыми глазами. Я боюсь, если открою их, обрывки сна растворятся во мраке ночи. Даже сейчас я почти ничего не помнил и старался удержать хоть что-то. Сон, этот кошмарный сон, он был таким ярким, таким… реальным. А сейчас о нем напоминала только дрожь и липкий холодный пот, соленые капли которого разъедали глаз.

Но я помнил самое главное.

Мы пьем. Он все время что-то говорит, что-то рассказывает. Смеется. Шутит.

Доктор Шарп говорил: «Вы не можете режиссировать свои сны, перегружая их символикой и кодируя образы сложными метафорами». Сейчас я это понимал. Я это чувствовал. Никаких метафор. То, что мне приснилось, – это мое прошлое. Мои воспоминания.

Теперь мы на улице. Его огромный кулак разбивает мне губы; ломает нос. Я падаю. И тогда он начинает пинать меня в живот.

Он в стельку пьян. Что-то кричит.

Уголек обжег губы, и я прикурил вторую сигарету.

Я лежу на земле. Гематомы сузили мои глаза до двух крохотных щелей, сквозь которые я с трудом вижу, как Бак потрошит мой бумажник.

– Нет, – сказал я вслух и не смог узнать собственного голоса, – этого не может быть.

Я приподнимаюсь на локтях, сплевываю сгусток крови и несколько осколков зубов. Бак вскидывает ногу. Время замедляется. Я успеваю разглядеть мелкие камешки, застрявшие в бороздках рисунка протектора его ботинка. А потом удар.

И я проснулся.

Меня мутило от двух выкуренных подряд сигарет, и я взял из пачки третью.

Появляется картинка.

Экстерьер: Вечерний город. У обочины стоит машина Гудмана.

Интерьер: Салон машины. Гудман сидит за рулем и смотрит на противоположную улицу. Он смотрит на школу. Видно, что он слегка взволнован.

Учеба закончена. Дети и их родители толпой выходят на улицу. Гудман пристально всматривается в людскую гущу.

Средний план: В фокусе девочка лет девяти. Она идет рядом с отцом в сторону парковки. Ее зовут Кэтрин Вуд.

Кэтрин садится в машину на заднее сиденье. Отец – за руль. Машина выезжает на дорогу.

Крупный план: Ключ проворачивается в зажигании.

Гудман следует за ними.

Экстерьер: Улица. Спальный район города. Вечер.

Напротив дома Кэтрин Вуд стоит фургон Гудмана. Из динамиков машины звучит песня «О чем ты думаешь, скажи».

Гудман наблюдает за Кэтрин Вуд через окна дома и что-то записывает в блокнот.

* * *

Это случилось в Джексоне, Миссисипи.

Тогда, Эндрю, я впервые всерьез задумался о том, чтобы обратиться в полицию, рассказать все. Показать твой чертов камень. Но я понимал – этого недостаточно для привлечения тебя к ответственности. Может быть, я и выглядел психом, только вот им не был. Мне ясно виделась картина: убитый горем отец, о котором давно ходят легенды, спустя полтора десятилетия обращается в полицию и просит помочь разыскать тебя. Он размахивает крохотным камнем и выкрикивает: «Вот мое доказательство!..» Хе-хе. Они кретины, Эндрю, все эти полицейские и важного вида агенты федеральной службы в пиджаках и темных очках в любую погоду и время суток. Мне кажется, в академиях их учат только одному: как правильно выбирать шмотки, чтобы выглядеть, будто они «люди в черном». Впрочем, в первую очередь нужно отдать должное тебе. Ты не оставил ни единого следа, какой мог бы указать полиции, чьих это рук дело. Теперь-то я понимаю, что тебе просто-напросто повезло, что ты вовсе никакой не гений. А что касается подозрений, так и их не было, вот в чем штука. Откуда им взяться, правда? Горе, неподдельное горе было твоим главным алиби. Я видел тебя, когда мы встречались в полицейском участке или в супермаркете, покупая крепкий алкоголь, и мне казалось, что ты готов наложить на себя руки. Пару раз я даже пытался заговорить с тобой, но ты лишь бросал в мою сторону гневные взгляды и проходил мимо.