Иноземцев не слушал его, хоть и шутливых, увещеваний, так бы и помер где-нибудь в пыли по дороге к очередному пациенту. Часто случалось, что от изнеможения присаживался на какой-нибудь камень, чтобы передохнуть, и валился на бок без сознания, от удара приходил в себя и уж только тогда спешил обратно в амбулаторию.

Но произошли некоторые реформы в руководстве, и было принято новое Городовое положение. Должность главы города вместо мягкого и уступчивого Путинцева занял энергичный начальник уезда генерал-майор Алексей Павлович Тверитинов. Он лихо взялся за исполнение своих обязанностей, и в числе первых дел оказалось и возвращение Ивану Несторовичу должности ординатора в военном госпитале. Без возражений жаловал новый градоначальник Иноземцеву обещанные Степаном Романовичем двухпросветные петлички коллежского асессора с двумя звездами и орден Святого Станислава второй степени высочайшим приказом за самоотверженное служение на пользу общества и целого края, спасенного им от холеры. Теперь Иноземцева все величали Высокоблагородием, жали руку и поздравляли с приобретением чина и иже с ним жалованья в тысячу сто тридцать пять рублей годовых и столовых столько же.

Тотчас же Иноземцев принял руководство оспенной станцией, единственной во всем Туркестане, приступил к подготовке открытия пастеровской станции, где все без исключения могли получить прививку от бешенства, даже сарты, на чем он лично настоял. Получил наконец комнату в доме напротив госпиталя, где располагались квартиры для госпитальных служащих.

С головой Иван Несторович окунулся в изготовление прививок, а по ночам выпаривал травы, синтезируя полученные алкалоиды, фенолы, кислоты и щелочи. Мог, конечно, в химико-медицинской лаборатории обустроиться, что на Воронцовском проспекте, близ здания Канцелярии, в которую по субботним дням должен был наведываться и курировать тамошних работников. Но близость начальства смущала доктора – а вдруг опять пожар устроит или еще что, негоже под самым носом у градоначальника опыты ставить.

Однако слухи о том, что с сартами он ладил, и все их кладбища перерыл, за что и получил второго Станислава, уж больно дело было деликатное, медленно и верно стали по Ташкенту расползаться. Небольшой оказалась столица Туркестанского края, в сто тысяч человек, из развлечений – пара клубов, театр в здании Биржи, иногда балы в Военном собрании и газета «Туркестанские ведомости» шутника и балагура господина Маева. Изголодалось русское население по разного рода сенсациям, самым бо́льшим здесь из коих было небольшое землетрясение пару раз в год, изголодалось по диковинкам, пресытились чиновники и их семьи восточными невидальщинами, хотелось удивительного и необыкновенного.

Никифор Степаныч клялся, что ни единой душе об Иноземцеве не говаривал. Но тем не менее все как один шептались, мол Иван Несторович тайно принял магометанскую веру. Оттого его из старогородской части за уши не оттянешь. И каждый день, свободный от службы в госпитале, он там проводит. Никто и знать не знал, что тот лишь собирал материал для докторской.

Было раз дело даже местный священник, что преподавал в мужской гимназии, отец Владимир, к Иноземцеву приходил. Якобы познакомиться. А на самом деле выведать хотел, или, может, начальство города подослало, отчего доктор ни разу в церкви не был, хоть для того, чтобы колени перед образами преклонить, всего лишь требовалось перейти улицу. Но Иван Несторович изобразил ужасную занятость, спохватился, сквозь зубы пробормотал, что спешит в телятник при оспенной станции, и убежал.

Два дня потом ходил как молотом по голове оглушенный. Страшно было вмиг все потерять – и больных, и обе станции, и Ташкент, который успел полюбиться. Все решат, что Иноземцев вновь с катушек слетел, и начнут судить по своим человеческим бесчеловечным законам. Ну отчего людям спокойно не живется? Отчего норовят под кожу залезть. То его мучили с проклятой Элен Бюлов, то с Юлбарсом: расскажи да расскажи. Теперь вздумалось им полагать, что он магометанином сделался. Хоть бы даже сделался! Ведь собирался и, быть может, соберется. Кому до него должно быть какое дело? Что поделать, ежели на сартовской стороне ему было спокойней, а в мечети лучше думается.

Но, сам того не ведая, сделался Иван Несторович самым желанным гостем во всех именитейших домах Ташкента. Той самой диковинкой стал, которую ташкентское общество с нетерпением ждало. Всем непременно хотелось его расспросить о приключениях ночных и о сражениях с холерой, о том, какие разговоры он с сартами ведет и каково быть мусульманином. А почтенных лет доктор Зубов, имеющий двух взрослых дочерей на выданье, даже раз обронил, что прочит Иноземцеву младшую. Что привело самого Иноземцева в крайнюю степень смущения. Он всячески избегал знаться с кем бы то ни было, по гостям ходить не хотел, каждый раз сочиняя разные предлоги для вежливого отказа. Не хотел опять в смешном положении очутиться, сказав или сделав что-либо несообразное людскому этикету, давно разучившись должным манером держать себя в обществе. Уж знал себя Иван Несторович наверняка, какой неисправимый он оригинал и мастак попадать в истории; вечно всяческие несуразицы за ним шлейфом шествовали.

Сколь возможно сузив круг общения, ограниченный лишь сугубо врачебным делом, он словно в омут погрузился в работу, стараясь бережно хранить свой покой. Ведь всякий раз, когда случалось ему приступать к какому-нибудь изысканию, вокруг начинали происходить умопомрачительные вещи. Ни одно из начатых им исследований не было доведено до конца. Алкалоиды и фенолы изучал, закончилось это тем, что изобрел «семиглавого монстра», который, хоть и обезврежен, но кто станет ручаться, надолго ли. Бактерии, останавливающие гниение плоти, он так и не нашел, вовсе забросив микробиологию. Теперь Иноземцев боялся навредить едва зарождающемуся хрупкому миру подле себя и поклялся, что сделает все, чтобы ни одна живая душа не смогла его нарушить. И пусть даже небо рухнет, но он на сие внимания своего не обратит.

Две недели это удавалось худо-бедно.

А в первый день сентября, ближе к полудню, когда Иноземцев в палатах находился, распахнулась дверь, влетел доктор Боровский – старший ординатор, тот самый, которого на место Иноземцева взяли. Всегда степенный, робкий, с тихой речью, а тут вдруг запыхался, весь в смятении, трепещет.

– Такая оказия, Иван Несторович, во дворе мальчишка из Чарджуйского уезда, спрашивает доктора, да вот под описания – его господин Зубов переводит – ну едва ль не добрая половина врачей из госпиталя, так и из туземных амбулаторий подходит. Очки, говорит, круглые и волосы темные. Я в очках, но волосы, как видите, русые, да и откуда мне знать хоть одного текинца? Быть может, вас имеет в виду? Ведь вы, говорят, в Ахалтекинском оазисе останавливались. Спуститесь поглядеть?

Иван Несторович, до того больного осматривал с застарелым, гниющим ранением, выпрямился, глядючи на Петра Фокича, и тотчас бистури на пол выронил.

Молча он подошел к рукомойнику, вымыл руки и отправился вслед за Боровским.

Во дворе, на одной из скамеек в окружении нескольких докторов, фельдшеров и сестер милосердия сидел Дауд в мохнатой шапке, грязных шароварах и грыз яблоко. Левый рукав его халата был аккуратно пришит к подолу. Иноземцев остановился в нескольких шагах – трудно описать полноту смятения в сердце доктора. А мальчишка, завидев знакомца, оставил яблоко на скамейке и бросился к нему. Мертвой хваткой вцепился в Иноземцева, обняв и прижавшись щекой к белому халату.