На некоторое время Иноземцев вспомнил про Ульяну, про ее ручного Юлбарса. Да сквозь толщу ученых размышлений воспоминание о девушке стало таким туманным, далеким и пугало не столь сильно, не до озноба, не до нервных подергиваний. Однако в сторону Беш-Агача доктор ходить перестал. Ну его, этого тигра, мало чего зверь выкинет, Ульянин ли али просто дикий.

Единственно, что еще не смогли вытиснуть цифры из мыслей Иноземцева, – мальчишка, обитавший с ним в его квартире. Как о нем забудешь? И накормить было надобно, и уследить, чтобы не натворил чего. Хотя Давид был очень послушен, глаза его горели озорством, но держал он все детские порывы при себе, видать, не хотел ненароком досадить благодетелю, ведь тогда бы не получил того, что доктор ему обещал и за чем он через пески в ташкентский оазис к русским явился. К самым скучным во всем свете белом существам, которые знай себе по домам сидят, ни верхом по просторам степным не проедутся, ни на реку не сходят, ни ночью звезд не пойдут поглядеть. Порой Иноземцев обучал его грамоте, складывать учил и отнимать, речи русской, с тоской вспоминая, что очень уж похожа история мальчишки на другую историю, однажды рассказанную старым лакеем в Бюловке, историю человека, который Ульяну из благовоспитанной кроткой девицы сделал аферисткой и балагуркой. И поклялся себе, что если уж взял себе на воспитание туземного ребенка – чистейший лист, лишенный и в родословии своем и на уровни сознания всех отпечатков людских шаблонов мышления, – то станет учить его только высоконравственному, возвышенному и полезному.

Эта привязанность к текинскому мальчишке и стала поводом для господина Зубова, по тонкому намеку коммерсанта Захо, чтобы заманить Иноземцева в общество, а следом и заполучить в зятья. Решил хитрый родственник грека надавить на незаконность доброго порыва доктора, приютившего у себя малыша, по всем правилам который должен был либо вернуться в Чарджуйский уезд, либо переместиться в детский приют, что находился в съемной квартире на Лагерном проспекте.

– Вам бы подать прошение об опекунстве, – советовал Зубов. – Иначе отберут паренька. Так вы ведь еще и личность такая…

– Какая? – спросил Иноземцев, не поднимая головы от тетрадей, которых у него собралась целая куча на его рабочем столе в докторской. Ныне доктора должны были все записи, сделанные фельдшерами, тщательно перепроверять, чтобы те не понавыписывали лишнего – с медикаментами в Туркестане было особо туго, да и чуть недоглядишь, то морфий пропадать начинает, то хинин, то стрихнин.

– Неоднозначная, чего греха таить, – вздыхал Андрей Михайлович. – Вот чего вы в сартах нашли? Зачем так часто за Анхор ездите? Грязь, разруха, от которой они не спешат избавиться. А чего стоят эти их шальные ритуалы. Идешь ты себе по площади, вдруг все разом падают на колени и лбом об землю.

Иноземцев устало поморщился.

– Это намаз, Андрей Михайлович, – как машина, ответил он, продолжая сосредоточенно скрипеть пером, – между прочим, весьма полезная штука с точки зрения медицины. И чистота вам, и отдых от тяжелой работы, и мысли очищает.

– Чистота? Откуда, Иван Несторович, чистота-то?

– Перед намазом мыться надобно.

Андрей Михайлович скорчил недоверчивую гримасу.

– Это в вас ваши азиатские корни говорят, вероятно. И ваше рвение принять магометанство оправдывает, и решение взять на воспитание дитя азиатское. Хотите круг замкнуть, Иван Несторович? Иноземцу фамилию свою дать? Иноземец Иноземцев.

Иван Несторович в очередной раз речи доктора пропустил мимо ушей. Уж сколь он смешков вынес из-за своего экзотического происхождения, не сосчитать. С самых гимназийских лет его то «арапом» дразнили, то «Али-Бабой». Уже четвертый десяток пошел, до сих пор не успокоятся.

Заметив, как Иван Несторович сжал челюсти, Андрей Михайлович поспешил сгладить свою шпильку.

– Скажу вам по большому секрету, – понизив голос, проронил он задушевно, – Константин Карлович запрос сделал в Петербург. Любопытные вещи о вас рассказывают.

– Ну и пусть рассказывают, мне это неинтересно. Тут почище история – недостача большая. Опять на меня всех собак спустят, – отмахнулся Иноземцев ворчливо. – Морфий пропадать начал.

– Так ведь о ребенке б подумали, Иван Несторович, – перебил его Зубов, – ведь отнимут мальчишку.

– Почему?

– Ну что ж вы за непонятливый-то такой, – разводил руками Андрей Михайлович. – Вот за это мы вас все в госпитале и любим, что вы не как все, Иван Несторович, удивительный человек. Но начальство ведь в одночасье в этом не убедишь. Вы хоть бы в люди иногда выходили. Вон господин Захо десятый раз вас на трынку звал, а вы опять ему не ответили. А ведь завтра у него сам князь Искандер будет, брат царя-батюшки, под стать вам – тоже из оригиналов. Николаем Константиновичем его величать, неужто не знаете? – Зубов сделал удивленное лицо, ибо Иноземцев наконец соизволил взгляд от пера оторвать и головой отрицательно качнуть. – Будет вам и с ним знакомство свести полезно. Откройте наконец свое инкогнито, ведь доброй души, светлый человек, туземного ребенка, инвалидного читать учите, возитесь с ним как со своим, подайте пример другим. Ну уж сколько можно в тени пребывать? Про вас в городе в каждом магазине, в каждом заведении говорят. Мол, ребенка на опыты пустить удумали. Ведь не правда все это! Надо, Иван Несторович, безотлагательно слухи эти развеять. А не то… Совсем худо будет, я вам скажу. Дойдут они до ушей уездного начальника…

Наседал на Иноземцева доктор Зубов так крепко, что пришлось тому уступить, отправиться к коммерсанту на карты, а точнее, на трынку.

Прибыл Иван Несторович на угол Соборной и Ирджарской во фраке и белом галстуке, ведя Давида за руку – одетого в новенький матросский костюмчик, постриженного и причесанного. Зубов уверял, что больше всего ташкентское общество мечтало познакомиться с маленьким пациентом Иноземцева, который уже немного мог говорить и писать по-русски.

Встретили Иноземцева с большой радостью. Дочери доктора – юные барышни, коим и двадцати не было, – тотчас увели с собою Давида, соблазнив конфетами, обещали красками научить пользоваться и грифелем. Иван Несторович же прошел во внутреннюю часть дома, окнами выходящую во двор, по анфиладе богато обставленных комнат, ведомый самим хозяином и его приказчиком. Гостей Захо принимал в одном из лучших своих залов, которым несказанного гордился, похожем на оранжерею, уставленным кадками с пальмами, с зеркальными стенами и зеркальным потолком – казалось, попал он в лесные джунгли, пальм было и без того много, а они еще всюду отражались. Мебель сплошь белая, изящная, под огромной хрустальной люстрой стоял игорный стол. Хоть Захо слыл отчаянным игроком, но стол не был затертым до бела локтями, не был перепачкан мелом, ибо по счету оказался десятым или даже пятнадцатым столом, которые меняли тотчас же, как чуть протиралось сукно и тускнел лак от пролитого шампанского.

Иноземцев ожидал повстречать шумную толпу, надеялся в ней затеряться и провести вечер в укромном уголке за размышлениями о своих расчетах. Но гостей у Захо собралось немного и, надо отдать должное его вкусу, довольно приятных. Кроме знакомого уже Зубова, был молодой коммерсант Обухов с приятным тенором, спел несколько арий под аккомпанемент Антонины и тем самым унял беспокойство Иноземцева на счет младшей дочери Зубова, та глаз не спускала с певца – блондина с красивой каштановой эспаньолкой. Господин Филатов Дмитрий Львович – лучший самаркандский винодел, очень загорелый, темноволосый, усатый, заядлый, как выяснилось, охотник, – мечтал отловить тигра, который – а слухи эти все не умолкали – повадился ходить к Беш-Агачским воротам. Дадабай Бадальмухаметбаев – богатый сарт, державший две бани в европейской части города, одетый в большую белую с золотом чалму, несколько цветных халатов – шелковый, парчовый, а сверху чапан с дорогой вышивкой, мягкие сапоги с длинными закругленными носами. Он сидел на кушетке и благодаря своей объемной одежде почти полностью ее занимал, жестами обладал мягкими, вальяжными, голосом говорил тоже мягким, с приятным акцентом.