Иноземцев просто боялся, что ему тотчас возбранят воплотить задуманное, коли поймут, в чем оно состоит, ибо было в его помыслах и намерениях, увы, много богохульного и даже преступного, потому спешил закончить эксперимент до тех пор, пока прибежит взбешенный господин Майер. Но что ни сделаешь ради науки!

Уложив полковника на спину, он взял в обе руки по оголенному проводу, которые шли один снизу, другой сверху от серо-золотистого столба, и прежде чем Боровский понял, что тот собирается пронзить несчастного током, коснулся ими покойного, и не кожи коснулся, безбожник, а сунул провода прямо в отверстие в груди, с которого еще крючков не сняли, к выглядывающему левому предсердию. Запахло паленым, полковник дернулся.

Но Иноземцев не видел, как тот открыл глаза, и рот и стал шумно дышать, он был занят гальванометром. Ведь на днях он приобрел удивительный музыкальный инструмент, привезенный из Китая, на котором струны были сработаны из такого чувствительного металла, что сгодились для его прибора.

Несколько долгих минут он изучал циферблат, хмурился и супился, подцепив пальцами лопнувшую струну измерительного прибора, совершенно при этом не замечая, что на расстоянии вытянутой руки шевелится и дышит им оживленный покойник.

– Я должен был снять показатели входящего и выходящего напряжений. Но сломал гальванометр, не рассчитав силы тока… – проронил Иноземцев, распрямившись. И только тогда его взор упал на полковника. Врачи и персонал стояли точно неподвижные статуи, глядя на него.

Иван Несторович был ошарашен не менее остальных, он попятился назад и, натолкнувшись на стену, выкрикнул:

– Петр Фокич, сделайте же что-нибудь!

Сенсация разлетелась во все уголки Ташкента строчками местной периодики. Но так как господину Маеву, главному редактору «Туркестанских ведомостей», никто не верил по причине его разгульного образа жизни и страсти к фальшивым сенсациям, подвигу «доктора из Парижу» поверили столь же охотно, сколько утке о том, что Ташкент посетит известный тенор из Италии Веам Каруд. Кто-то пошутил однажды над главным редактором, пустив о приезде великого итальянского тенора слух, а он поспешил напечатать статью, не заметив, что «Веам Каруд» – это «Маев Дурак» наоборот.

Вот и Иноземцев себя чувствовал полным дураком. Он оживил с помощью тока человека, но сколько раз впоследствии он ни пробовал повторить сие светопреставление, ничегошеньки не выходило. Опять с расчетами ошибся, или электролиты поиспорялись не вовремя. Чувствовал Иноземцев, что никогда ему не узнать, какой силы током в тот день он выстрелил в полковника. Ведь ток был такой величины, что лопнула струна гальванометра.

Неделю он не вылезал из телятника при оспенной станции, тайком ставил опыты на собаках, которых ему добывали помощники из туземцев – те много вопросов не задавали и за звонкую монету молча исполняли веление Иноземцева: отлавливали по две-три бездомных псины на Большом базаре. И все, что удалось выяснить доктору – мертвое сердце завести нельзя, только если имелись фибрилляции желудочков, только если не вся биоэлектрическая активность сердца иссякла. Получалось, полковник был еще жив, когда он его подопытным сделал.

Стало ли стыдно Иноземцеву? Нисколько. Он лишь расстроился, что итоги опытов на собаках уменьшили шансы удачного использования токов в постоперационный период после трансплантаций конечностей.

Если раньше Иноземцеву житья не давали, все дергали бесцеремонным любопытством, работать мешали, то с того дня, как он полковнику Мозелю вторую жизнь подарил, едва ль не штурмом доктора брали, давайте быстрее, мол, вашу машину починяйте, будет меньше послеоперационных смертей. Дошел сей слух и до сартской части, теперь ему и там появляться было нельзя без риска остаться на целые сутки, а то и ночь. Прозвали сарты его «игилом», шаманом то бишь, и водили к нему самых неизлечимых больных, моля помочь.

Иноземцев устал объяснять, что эпизод с полковником Мозелем – это самая настоящая русская случайность, и что он не работает с сердечными сокращениями, и что от расчетов его голова скоро взорвется, как склад с нитроглицерином, и что ищет он совсем другое… Те не унимались. Начальник госпиталя допытывался, что за исследования тот проводит, и потребовал подробнейший по ним рапорт, господин Маев прохода не давал, каждый день являлся, чтобы хоть малую крупицу от работ удивительного изобретателя ухватить для своей газеты, хоть слово, хоть краем глаза взглянуть на его аппарат, способный заводить сердца, как старые часы. Но больше всех упорство проявлял доктор Зубов, у которого идеей фикс стала мысль женить Иноземцева на своей младшей дочери Антонине. Ведь изобрети доктор прибор по оживлению, дадут ему «Первого Станислава», с орденом и потомственное дворянство, дальше – больше; весьма перспективным кандидатом в зятья был Иван Несторович.

Что только Андрей Михайлович не делал, чтобы выманить Иноземцева в общество да свести с ним родство.

А самым популярным местом в Ташкенте, где бывало все высшее общество города, даже пребывавший в ссылке двоюродный брат государя императора, оказался один из магазинов. Там Иноземцев часы приобретал. Огромный двухэтажный особняк на углу Соборной и Ирджарской улиц из жженого кирпича с зеркальными стеклами в окнах принадлежал дальнему родственнику доктора Зубова, коммерсанту Дмитрию Николаевичу Захо. На первом этаже располагались прилавки, а на втором господин Захо в обставленных петербургской мебелью залах принимал гостей, жил и вел подсчеты своему несметному богатству. Владел этот юркий грек с черною, как у Черномора, бородою едва ль не третью всей недвижимости в столице Туркестанского края. Занимался он и канцелярскими принадлежностями, поставляя их во все государственные учреждения уезда, и хитрой лотереей, и ресторан имел, и гостиницу, и табачный завод, и целый торговый квартал неподалеку от гимназий, так еще и на свои средства колокольню отстроил в позапрошлом году. Звон ее с утра до ночи Иноземцев имел удовольствие слышать, каждый раз вздрагивая от оглушительных этих трелей.

И самого Захо он видел не раз, когда тот навещал в госпитале то одного своего знакомого, то другого, даже, было дело, говаривал с самим Иноземцевым. Предприниматель просил подробнейше рассказать, чем закончилось строительство Панамского канала, о месье Лессепсе просил рассказать и о Пастере. Иноземцев даже лица того не запомнил, не то чтобы имени-фамилии, как всегда машинально ответил на все вопросы и удалился. Но господин Захо был тонким психологом и отличным дипломатом, иначе не звался бы он Захо. Он знал, что с господином пастеровцем свести знакомство будет не так просто, как с обычными людьми. А обычно широкий душой и приветливый грек сам разъезжал на своей коляске и наносил визиты и звал в гости, расширяя таким образом круг знакомств, и тонко, ненавязчиво, влияя на капиталы. Но тут вдруг его приглашение просто пропустили мимо ушей, не ответив даже любезным «благодарю».

Иван Несторович был столь поглощен расчетами импеданса, напряжения и силы тока, что уже и сам начинал замечать, что медленно сходит с ума, видя перед глазами не людей, а математические символы, формулы, цифры, корни квадратные вместо бровей, нули вместо зрачков, пряди волос ему представлялись графиками функций. Ведь он не был ни физиком, ни математиком, и исчисления не давались ему с превеликой легкостью. Дня не проходило, чтобы он не изобретал нового более облегченного способа измерить разницу силы тока, проходящего через разные части мертвого и живого тела, по мышцам, через сухожилия, через кости. Он подолгу сидел в покойницкой, мешая прозектору, который тем не менее был столь любезен, что со вздохом разрешал тому проводить свои опыты на покойниках, хоть было это не столько высшей степенью безнравственно, но внушительным преступлением, за которое прозектора могли лишить всех чинов. Бывало, и на бойню ходил – измерять токи у животных, к Беш-Агачским воротам, пока там не стали поговаривать, что повадился к Ташкенту огромный тигр хаживать.