Мама покачала головой. Мы с замиранием сердца ждали ее слов. Но она ничего не сказала. Я хотел спросить про Пасифика, но папа знаком велел мне подождать. Мама жевала медленно, как больной старик. С натугой поднимала стакан и мелкими глотками пила воду. Отщипывала хлебный мякиш, скатывала из него шарики и складывала их один за другим около тарелки. На нас она и не смотрела, занятая поглощением пищи. В какой-то момент она так шумно рыгнула, что все мы, даже Протей, который убирал со стола, замерли и уставились на нее. Она же как ни в чем не бывало глотнула еще воды и положила в рот еще кусочек хлеба. Чтобы вот так вела себя наша мама… нет, это не она! Папа хотел разговорить ее, но не знал, как подступиться, чтобы ее не встревожить. Однако это оказалось ненужным. Мама заговорила сама, медленно, спокойно, — таким же голосом она рассказывала мне на ночь легенды, когда я был маленьким:

— Я приехала в Кигали пятого июля. РПФ только что освободил город. По обочинам дорог лежало бесконечное множество трупов. Слышались выстрелы. Это солдаты РПФ убивали своры собак, которые три месяца питались человеческим мясом. Выжившие псины с ошалевшим видом бродили по городу. Я подошла к воротам дома тети Эзеби. Они были открыты. Я вошла во двор и чуть не повернула обратно — из-за вони. Но собралась с духом и пошла дальше. В гостиной на полу лежали трое детей. Четвертое тело я нашла в коридоре. Это был Кристиан, я узнала его по футболке с эмблемой камерунской команды. Стала искать Эзеби, обыскала весь дом. Нигде никакого следа. Я была совсем одна. Никто из соседей не мог мне помочь. Пришлось самой похоронить всех четверых в саду. Потом я прожила в доме еще неделю. Думала, вдруг вернется Эзеби. Но она все не приходила, и тогда я решила искать Пасифика. Знала, что первым делом он поедет к Жанне в Гитараму. Когда же я туда добралась, увидела, что дом разграблен, а Жанна и ее семья пропали. На другой день один солдат РПФ сказал мне, что Пасифик в тюрьме. Я пошла туда, но меня не пустили к нему. Я приходила снова — три дня подряд. А на четвертый один охранник отвел меня на футбольную площадку позади тюрьмы, на краю банановой плантации. Площадку охраняли бойцы РПФ. Пасифик лежал там, на траве. Его только что расстреляли. Охранник рассказал мне, что он приехал в Гитараму и нашел свою жену и все ее семейство убитыми во дворе дома. Соседи-тутси, которым удалось спастись, сказали, что это сделали хуту и все они еще в городе. Пасифик нашел преступников на главной площади. У одного из них на голове была шляпа отца Жанны. А одна женщина носила платье в цветочек, которое он подарил Жанне на обручение. У брата помутился рассудок. Он выпустил всю обойму в четверых убийц. Его судил военный трибунал и приговорил к смертной казни. Маме и Розали я, когда мы встретились в Бутаре, соврала. Сказала, что он погиб в бою за родину, за нас, за то, чтоб мы могли вернуться. Они бы не пережили, если бы узнали, что его расстреляли свои. Одна знакомая, приехавшая из Заира, сказала нам, что вроде бы видела тетю Эзеби в каком-то лагере недалеко от Букаву. Тогда я снова поехала и искала ее целый месяц. Шла пешком, все дальше и дальше. Из одного лагеря беженцев в другой. Десятки раз меня могли убить, когда догадывались, что я тутси. И когда я потеряла надежду найти тетю Эзеби, меня каким-то чудом узнал и подобрал на дороге Жак.

Мама умолкла. Папа сидел, закинув голову назад, с закрытыми глазами. Ана прижалась к нему и рыдала. Жак налил себе полный стакан виски и пробормотал: «Черт ногу сломит в этой Африке!»

А я вскочил, побежал в свою комнату и заперся.

Я подцепил песчаную блоху, из-за того что ходил босиком. Протей положил мою ногу на низенькую табуретку, а Донасьен раскалил кончик иглы в пламени зажигалки.

— Реветь не будешь, Габи? — спросил Донасьен.

— Нет, ведь месье Габриэль уже мужчина! — с доброй усмешкой сказал Протей.

— Полегче, Донасьен! — закричал я, когда он нагнулся надо мной с докрасна раскаленной иголкой.

Он вытащил личинку из подошвы с первого раза. Было больно, но терпимо.

— Гляди, какая здоровенная дрянь! Сейчас я тебе продезинфицирую ранку, и ты пообещаешь мне больше не ходить босиком. Даже по дому!

Донасьен протер мне подошву антисептиком, а Протей проверил, нет ли у меня еще блох. Я смотрел, как эти двое заботятся обо мне с материнской нежностью. В районах, где они живут, идет бойня, а они почти каждый день приходят на работу и ничем не выдают свой страх и тревогу.

— А правда, что армия убивала людей у вас в Каменге? — спросил я.

Донасьен бережно опустил мою ногу обратно на табуретку. Протей сел рядом с ним, скрестил руки на груди и стал разглядывать круживших в небе коршунов. Донасьен заговорил усталым голосом:

— Да, так оно и есть. Каменге — самое ужасное место в городе. Мы каждую ночь спим на горячих углях и видим пламя, оно поднимается так высоко, что звезд не видно. А когда наступает утро, удивляешься, что еще жив, что поет петух и над холмами встает солнце. Я был почти ребенком, когда бежал с родителями из Заира, из нашей нищей деревни. Бужумбура стала для меня родным городом, здесь я зажил счастливо. Провел в Каменге самые лучшие годы, хоть сам того не понимал — все думал о будущем, надеялся, что завтра будет лучше, чем сегодня. Счастье замечаешь только задним числом. Будущее? Вот оно. Все надежды пошли прахом, все планы опрокинуты, все мечты уничтожены. А я молился о нас, Габи, молился, сколько мог. Чем больше молился и чем яснее видел, что Бог нас оставил, тем больше верил в его силу. Господь посылает нам испытания, чтобы мы доказали, что не сомневаемся в нем. Он словно говорит, что великая любовь рождается из доверия. Мы не должны сомневаться в красоте мира даже под жестокими небесами. Если ты перестал удивляться пению петуха или утреннему свету над горными вершинами, если больше не веришь в верность друга, значит, ты сдался, все равно что умер.

— Завтра опять встанет солнце, и мы постараемся жить дальше, — в заключение разговора сказал Протей.

Мы сидели втроем, молча, погруженные в невеселые мысли, когда пришел Жино.

— Габи, пошли! Кое-что покажу.

Он был какой-то взвинченный. Сдернул меня с табуретки и побежал вперед. Я, ни о чем не спрашивая, поковылял за ним следом. Кое-как добрался до другого конца тупика и, запыхавшись, зашел в дом Жино. Франсис и Арман сидели на кухонном столе. Из гостиной доносился стрекот отцовской пишущей машинки. Жино подошел к холодильнику.

— А теперь откройте морозилку, — сказал он нам с Арманом.

Франсис хитро переглянулся с ним, он явно был в курсе дела, и это внушало мне худшие опасения. Арман потянул за ручку морозилки. Я не сразу понял, что там лежало. Какие-то две штуковины. Я взял одну из них.

— О, черт! Граната! — И тут же положил ее обратно, захлопнул дверцу и отскочил.

— Угадайте, за сколько мы купили две гранаты? — спросил Жино и, не дожидаясь нашего ответа, выпалил: — За пять тысяч! Франсис знает одного малого из «Непобедимых». Он сказал ему, что мы берем на себя наш район, и тот назначил цену. Обычно это вдвое дороже.