– Что горит, Леонид? Мосла посадили или Лоер сдох?

– Т-ты… т-ты чего?.. – Уткин заикался от волнения. – Т-ты на каком свете живешь? Радио не слушал и телевизор не глядел? В-война! Война, приятель, началась!

Пришел черед бледнеть Баглаю. Представилось ему внезапно, как рушится дом под ударом ракеты, как лопаются и рассыпаются мелкой пылью фарфор, хрусталь и драгоценный нефрит, пылают мебель и ковры, плавится серебро, как, скручиваясь темными жгутами, горят полотна – венецианский пейзаж, картины с мельницей над сумрачным потоком, с развалинами греческого храма и с панорамой гор… Это видение было таким ужасным, таким пугающим, чудовищным, что Баглай хрипло застонал и вжал Уткина в стену с невероятной силой. Тот дернулся, пытаясь освободиться.

– Пусти, урод! Ты ж мне грабли переломаешь! Чем я клиентов охаживать буду?

– Где? – мучительно выдохнул Баглай. – Где?

– Чего тебе – где? Пусти, говорю!

– Какая война? Где? С кем?

– НАТО с Сербией сцепилось… Блин Клинтон с Драбаданом Милькой… На Балканах, из-за Косова… Лапы убери, кретин! Чего перепугался? Штаны еще сухие?

– Сухие, – буркнул Баглай, отодвинул Уткина с дороги и направился в курилку, за более детальной информацией.

Его отпустило. Против войны на Балканах он не возражал, как и против войн в иных местах, хоть в Индии, хоть в Бельгии, хоть на Кавказе, только подальше от Петербурга. Рухнувший дом, алые космы огня, гибель сокровищ, черная пыль над руинами – все это лишь мираж, игры распаленного воображения… Кто покусится на Россию?.. Кто, кроме нее самой? Россия – колосс! Слишком большая страна… огромная… все в ней увязли, все… и все об этом знают, даже самый распоследний идиот… и о бомбах знают, о ракетах, да и не только о них… еще и разного-другого понаделано, вроде чумы и сибирской язвы… на весь божий свет хватит!

Немного успокоившись, он нырнул в переполненную курилку.

Здесь собралось человек тридцать. В одном углу дружно скандировали: «Америку – в парашу! Победа будет наша!»; в другом что-то бубнили про Примакова – мол, не всякий премьер долетит до середины Атлантики; в третьем, у раковины, обильно посыпанной пеплом, сцепились гомеопат Насибов и мрачный массажист Бугров: Бугров, хмурясь и сплевывая, распространялся о славянском братстве, а гомеопат доказывал, что сербы – никакие не славяне, а те же греки или, быть может, перекрестившиеся хитрые жиды.

Посередине, в кружке женщин, витийствовал экстрасенс Жора Римм. Его обступили девицы из солярия, молоденькие косметологи, тренерши, физиотерапевты, и среди них – Вика Лесневская; завидев Баглая, она тут же принялась щуриться, улыбаться и хлопать накрашенными ресницами. Баглай молча кивнул и встал за Виолой, пышной грудастой красоткой, служившей при бассейне. Ростом и шириною плеч бог ее тоже не обидел, так что за ней можно было укрыться как за афишной тумбой.

– Этот Блин чего на Сербию попер? – объяснял Жора, блестя очками и размахивая сигаретой. – Это и ежу ясно, что из-за стервы Моники! Трахнул бабу, она ему импучмент подсуропила, кишки помотала, теперь еще деньгу гребет, монографии сочиняет… Как сладко мне спалось с президентом США… С какого бочка он на меня запрыгивал, куда слюну пускал… В общем, из всех чакр сосет, а это, девочки, штука опасная, смертоносная, про это мы информированы, это у нас зовется энергетическим вампиризмом плюс глобальный сглаз. Тут не импучментами пахнет, а потерей пульса и полной импотенцией, так что выход, понимаете, один… – Девушки захихикали, а экстрасенс картинно затянулся и выпустил в воздух пару колечек. – Один выход, говорю: взять в заложники родича вампира, кровь ему пустить, помучать и поторговаться – мол, бери своего, а от меня отвянь. Самый наилучший способ! И самый надежный, проверено на личном опыте. Вот и приходится другу Биллу…

– А Сербия на кой хрен ему сдалась? – прогудел от умывальника Бугров. – У этой шкуры Моньки родичей, как блох на шелудивом псе… И папка ейный жив-живехонек, и мамка… есть кого утюжком прогладить да перышком пощекотать… При чем тут сербы, э?

– При том, что ейный папка с мамкой – американы, и перышком их не пощекотишь, – повысив голос, отпарировал Римм. – У них, Бугор, такого не положено… законы такие дурацкие… А вот разбомбить Югославию – это пожайлуста, ноу проблемс энд виз плеже[14]… Так что Билл ее разбомбит и оккупирует, и будет у него плацдарм, и двинет он с этого плацдарма к северу, через страны НАТО, Венгрию, Чехию, Польшу, и выйдет он к Литве – а там, как известно, проживает монькин дядюшка…

Баглай плюнул, провел пальцем под носом и вышел в коридор.

В курилку тем временем сунулся Лоер Макс Арнольдович и повелительно зарокотал:

– На место, коллеги, на место!.. Рюмин, хоть вы и экстрасенс, но лучше не интригуйте девушек… и не смешите… девушкам еще работать целый день… вам, кстати, тоже… А если кто пожелает уволиться и волонтером, значит, на Балканы – тех прошу ко мне, на четвертый этаж. За рекомендательными письмами на имя президента Милошевича… Выдаются вместе с трудовыми книжками… Есть желающие? Вы, Бугров? А может, Рюмин?

Жора Римм выскочил из курилки, уставился на Баглая ошалевшим взором, пробормотал, что аура у него сегодня гадкая, в мерзких коричневых полутонах и серых оттенках, и зарысил к своему кабинету.

– Ты – большая ветряная мельница, – заметил вслед экстрасенсу Баглай и тоже направился к себе – не торопясь и игнорируя угрозы Лоера. Максу Арнольдовичу стукнуло шестьдесят, происходил он из отставных медицинских полковников, был несгибаем и суров, умел пугать и мылить шею, но годы брали все-таки свое. Годам шею не намылишь, злорадно подумал Баглай, прикидывая, когда Мосол и Лоер окажутся в его кабинете и на его столе. Он знал, он был уверен, что это случится с той же неизбежностью, с какой зима сменяет осень, а ночь – вечерний полумрак. Их жизнь будет под его ладонями, и он распорядится ею по собственной воле – может, подсократит, а может, пощадит…

Баглай усмехнулся, но тут же пригасил улыбку. Мысль о возможной мести не тешила, а почему-то раздражала и вызывала совсем уж мрачные ассоциации: привиделся ему покойный Симанович, затем – оживший чудом труп Кикиморы; будто встает она с пола, ковыляет к нему, тянется левой рукой со скрюченными пальцами, щерит зубы в торжествующей ухмылке, теснит в угол…

Выругавшись, он проскользнул к себе, ополоснулся холодной водой, вытер лицо и начал греть руки, энергично потирая ладонью о ладонь. В девять тридцать в дверь постучали; вошла Ирина Васильевна, мастерица с ткацкой фабрики, чей сын трудился в «Дельте телеком». Баглай кивнул ей на ширму. Она принялась раздеваться, ни на минуту не смолкая; болтала все о том же, о натовских извергах и разнесчастных сербах, о божьей каре и о России, заступнице-матушке, о президентах, которым на народ плевать – они, президенты, сидят по дачам и бункерам, строчат указы, а бомбы на них не сыплются, бомбы – те для простых людей, и потому….