чему? Станок уже спроектирован и запущен в производство, его ждут...

Бурцев неохотно отодвинул чертежи нового станка и взялся за документы по обычной продукции завода. Изредка он задавал краткие вопросы и получал такие же краткие, точные ответы... Постепенно ушел в привычный мир формул, допусков, точного расчета... И столь же постепенно крепло убеждение: «Ильюшка-то, шут его дери, прав!..» Малая специализация, колоссальные запасы прочности, большая себестоимость... Нужно ли это? Псевдоуниверсализм подобных станков на деле оказывался непрактичным и дорогим. На них можно было производить все, но — ничего в достаточной степени быстро и хорошо. Нет, говорить о совершенной непригодности станков было бы несправедливо. Но и утверждать, что они полностью отвечают требованиям сегодняшнего дня, казалось бессмысленным. Они стояли на грани. Они начинали морально стареть. А этот процесс в технике в иных случаях развивается быстрее, чем в биологии. Лишь теперь Бурцев начал постигать, что за сумбурным выступлением Ильяса крылись немалые раздумья. «Башковитого парня вырастил Муслим, — подумал он, разгибая спину. — А вот, кажется, и сами... Легки на помине».

— Директор, можно, э? — с лукавой улыбкой входил Муслим. — Пора домой...

— Ух ты!.. — Бурцев вскинул руку с часами и перевел взгляд на Шафигуллина. — Простите... Я замучил вас...

— Ничего... — сказал Шафигуллин. Однако, вскочив на ноги, с видимым облегчением обернулся к вошедшему Ильясу: — Ходжаев еще в цеху?

— Там... — кивнул Ильяс и, подкинув рукой волосы, размазал на лбу желтое масляное пятно. — Идите, я скоро приду.

— До свиданья, — бросил Шафигуллин и торопливо пошел к дверям.

— Главный конструктор... Скажи на милость, а? — смеялся Бурцев, крутя перед собой смущенного Ильяса. — И какой кипяток!..

Он обернулся к Муслиму:

— А ты, старая перечница, почему отмалчивался, когда он шумел?

— Я — отец... Не понимаешь, э? — усмехнулся Муслим.

— Что-о-о?.. — Бурцев застыл на месте. Затем обернулся к Ильясу: — А ты член партии?

— Да... — ответил Ильяс.

— Какого же шута!.. — воскликнул Бурцев. — Отец!.. С каких это пор ты сделался столь щепетильным? Он прав или нет, как по-твоему?

— Э-э-э, Дима, — спокойно возразил Муслим. — Оглядись, разберись — будем говорить. Зачем шуметь? Он будет кричать, Таланов будет кричать, я буду кричать — будем шуметь, как пустая тыква... Какой будет толк, э?..

Бурцев посмотрел на него и махнул рукой.

— Будь по-твоему, — сказал он. — Давайте-ка посидим. Я ж ничего не знаю про вас. Как Хайри? Жива, здорова?

— Здорова, э! На даче сейчас... — сказал Муслим, усаживаясь. — И я на даче. В городе вот он с Рофаат остались, — кивнул Муслим на сына.

— Рофаат — это кто? — спросил Бурцев.

— Невестка. Его жена... — снова кивнул Муслим.

— Ты женат?! — Бурцев стонал и охал. — Да ты же вот такой был!.. Ты хоть помнишь, как я тебя купал?

— Немножко помню... — улыбнулся Ильяс.

Вошла, постучавшись, Вечеслова.

— Дмитрий Сергеевич, — сказала она, вынимая из кожаной папки бумаги. — Надо чеки подписать...

Муслим поднялся и предложил ей стул.

— Мы с ним во‑о друзьями были!.. — сказал он, улыбаясь Вечесловой, и потряс перед собой сцепленными руками. Он пересел на другой стул и любовно глядел на Бурцева. — А ты с семьей приехал, Дима, э? — спросил он, не удержавшись.

— Нет, один... — сказал Бурцев, не отрываясь от бумаг.

— Почему? Ты не женат? — удивился Муслим.

— Не знаю... — ответил Бурцев, продолжая подписывать чеки.

— Что ты говоришь, э? — привскочил Муслим. — Разве так бывает, э!..

— Бывает...

Бурцев поднял голову и, заметив, как Вечеслова потупилась, слегка покраснел. В наступившем неловком молчанье он поставил последнюю подпись и передал бумаги Вечесловой. Не глядя, она сунула их в папку и поднялась.

— Посидите с нами, Эстезия Петровна, — сказал Бурцев. Сейчас ему не хотелось рассказывать Муслиму о запутанных отношениях с Ольгой.

Поколебавшись, Вечеслова осталась. Она поняла.

— Так, значит, ты на даче?.. — спросил Бурцев, чтобы разрядить неловкость.

— На даче, э-э, на даче... — закивал растерявшийся Муслим.

— Ну, дача — это громко сказано! — рассмеялась Вечеслова, приходя им на помощь. — Клочок земли со спичечную коробку!

«Уж эти мужчины!.. Влипли, как мухи в паутину, и сами не выберутся...»

Но почему-то ей стало весело. Завязался шутливый спор.

— Зачем слова? Дима приедет — сам увидит, э! — вновь оживился Муслим. — Скоро виноград будем кушать!..

— Не рано ли? — усомнился Бурцев. — Еще май не кончился.

— Нет, отец правду говорит, — вступился Ильяс. — Он же селекционер, что-то колдует, так? Шесть кустов — «Халили белый» — начнут поспевать в конце июня. Раньше, чем у всех.

— Ого! У нас свой Мичурин! — смеялся Бурцев, с облегчением чувствуя, что Муслим не обижен его скрытностью. «Муся всегда был умницей», — подумалось ему.

— Мичурин не Мичурин — виноград будет... — С лукавым прищуром огляделся Муслим. — Все поедем: Эстезия Петровна, ты, он.

— Согласен! — сказал Бурцев и вдруг с притворной озабоченностью придвинул к себе бумагу и карандаш. Он давно приметил, что у Ильяса из нагрудного кармана куртки выглядывает логарифмическая линейка — особый инженерный шик, которым Бурцев переболел в свое время.

— Ильюша, будь добр, — сказал он, пряча глаза. — Подсчитай-ка мне... три на двадцать пять...

Как он и предвидел, Ильяс вынул линейку и, произведя совмещение, сказал:

— Округленно — семьдесят пять...

Вечеслова и Бурцев хохотали. Муслим возмущенно глядел на сына.

— Округленно!.. — воскликнул он. — Тебя ишак лягнул, э?

Не ожидавший подвоха, Ильяс не сразу понял, в чем дело. Затем медленно улыбнулся и спрятал линейку.

— Ничего, Ильюша, — сказал Бурцев, видя его смущение. — Меня однажды заставили перемножить три на четыре.

Вечером в комнате Эстезии Петровны было дымно. На тахте были разбросаны листки записей, вынутых из объемистой папки. Эстезия Петровна, доставая очередной лист, вспоминала обстоятельства, при которых была сделана та или иная заметка. Бурцев расхаживал по комнате и курил. Теперь ему