– Да нет, не к родне. Просто слышала, что город у вас красивый, вот и заехала – по улицам побродить, полюбоваться.

– Да, городишко у нас знатный. Так крепко фрицы строили, что мы за полвека доломать не можем… Почитай, только у нас все как встарь осталось. Вот и едут теперь смотреть. Парень тут тоже все крутится, фотоаппаратом щелкает… Я его так прямо и спросил: зачем? А он: мол, искусствовед, статуи наши изучать приехал…

«Сосед мой, похоже, – подумала Варя, моля Бога, чтобы словоохотливый старичок не насторожился. – Тесен мир… Особенно здесь».

– Тут статуй всяких – не счесть! – увлеченно продолжал прохожий, аккуратно поставив звякнувший стеклом пакет на землю и хозяйственно прислонив к тумбе. – Еще до «Красного литейщика» тут их была тьма-тьмущая. Говорят, какой-то чудак здесь жил лет сто назад, до Империалистической еще, и штамповал их десятками. Весь город заставил! Так и помер, говорят, за работой. А уж потом немцы здесь завод построили, чтобы памятники делать. Свои, конечно, фашистские… Ну, а когда наши пришли, то не пропадать же добру – тоже стали лить. Вот этот Ленин, – старик хлопнул ладонью по краю пустующего постамента, – у нас и отлит был. Я даже помню, как ставили его… В каком же это было году?.. В сорок седьмом?.. Нет, Сталин тогда уже помер… Да, точно! В пятьдесят четвертом это было! Или в пятьдесят третьем?..

– А что теперь завод производит? – осторожно прервала хронологические изыскания девушка. – Тоже памятники?

– Какой там! – сокрушенно махнул рукой горожанин. – Пару лет еще после перестройки поработал, а там и встал совсем… Ленины наши вдруг всем опротивели, а других знаменитостей у нас и нет. Да и те, которых отлили, никому не нужны стали… А я ведь, девонька, сорок лет от звонка до звонка протрубил на «Литейщике»! Да-да. Как со срочной вернулся, так сразу и поступил. Сперва в литейку, а потом на участок формовки перевелся… Вот этими самыми руками формы готовил, – с гордостью продемонстрировал старик журналистке мозолистые ладони. – А сколько Ильичей из них вышло – не счесть… Наверное, в каждом третьем городе по Союзу мои куколки стояли… Как узнал, сколько эти изверги перекалечили, сердце зашлось… Фашисты, чистые фашисты!..

– Тебя за смертью посылать что ли, Митрич? – раздался откуда-то сзади возмущенный голос, и Вера, обернувшись, увидела мужчину, по пояс высунувшегося из окна противоположного дома-утюга. – Буксы уже горят, а ты с барышнями лясы точишь! Скажу вот Егоровне – выдаст она тебе скалкой по самые не хочу!

– Бегу, бегу… – виновато засуетился старик, подхватывая свой звенящий пакет. – Заболтался я с тобой, милая… Бывай здорова…

– А кто перекалечил-то? – безнадежно спросила девушка в спину торопливо удаляющегося «пакетоносца», уже не надеясь на ответ.

– Да те самые и перекалечили, – бросил тот, обернувшись на ходу. – Ленина сдернули и на завод покатили, байстрюки… Не сиделось им, паразитам…

Покидая площадь, Вера уже точно знала следующий пункт своего маршрута…

Тейфелькирхен, Восточная Пруссия, 1914 год.

– Вашбродь, – кинул к виску руку со свисающей с запястья нагайкой урядник Седых, едва сдерживая разгоряченного коня, нервно грызущего удила. – Город какой-то. Або деревня… Никого не видать.

– Так город или деревня? – подъесаул[17]Груднев, низко склонившись над картой, пытался разобрать название населенного пункта в неверном вечернем свете.

Карта была дрянная, пятиверстка,[18]к тому же трофейная, немецкая, а в языке теперешнего врага Алексей Владимирович, как ни крути, был не слишком-то силен. В корпусе все больше налегали на французский, словно надеялись, что Бонапарт вот-вот поднимется из могилы и снова, как сто лет назад, двинет свои «двунадесять языков» на Русь.

– Теу-фел-кир-шен… – кое-как выговорил он по-тевтонски тяжелые буквосочетания, рискуя сломать привычный к галльской напевности язык, прижав для верности крошечную типографскую строчку ногтем. – Теуфелкиршен… Там табличка с названием должна быть при въезде. Там так написано?

– Как? Те… И не выговоришь, прости господи! Длинное что-то написано, я, вашбродь, языкам-то не обучен, может быть и то самое.

– Ладно, – вздохнул офицер, складывая ветхую карту и пряча ее в сумку. – Один черт, нужно проверить… Со-о-тня! Малой рысью вперед. Карабины наизготовку. Если что – боя не принимать. Наше дело – разведка…

Странная какая-то начиналась война.

Русская армия пересекла незыблемую более ста лет границу Восточной Пруссии чуть ли не под барабанный бой, не встретив никакого сопротивления. Германские войска, не вступая в соприкосновение с русскими, быстро откатывались на запад, без боя сдавая ухоженные хутора, деревни и даже небольшие городки вроде того, который сейчас лежал перед казаками. Зачастую вместе с защитниками уходили обыватели, уводя с собой всю домашнюю живность, включая дворовых собак и кошек. В армии бродили упорные слухи об отравлении колодцев и съестных припасов, но пока что Бог миловал. Домов и овинов за собой никто не жег, мостов не взрывал, словно уходящие надеялись вернуться обратно в самом ближайшем будущем…

Единственное, что категорически не желали оставлять врагу отступающие, так это связь. Телеграфные линии обрывались, оборудование вывозилось либо приводилось в негодность, и все глубже втягивающиеся в «медвежье логово»[19]русские авангарды оказались в положении своих пращуров, вынужденных отправлять донесения конными гонцами.

Радовали, конечно, ровные – не чета российским – дороги, превращающие лесистую территорию, по ту сторону границы слывшую вроде бы непроходимой, в некое подобие прилежно расчерченной гимназической тетради. А аккуратные верстовые, сиречь уже километровые, столбики по обочинам? А четкие, хотя и малопонятные, таблички с названиями, педантично, по-немецки, сопровождающие любое жилье, будь то город или деревушка в три дома, какая в России не удостоилась бы даже прозвища, разве что матерного? Да и домики те словно сошедшие с немецкой же рождественской открытки… Э-эх-ма…

Победители чувствовали себя на занятых землях так же, как сиволапый крестьянин, впершийся в грязных опорках на сияющие паркеты барского дома. Неуютно себя чувствовали. Совсем не хозяевами.

Сотня, ежеминутно ожидая треска винтовочной стрельбы, а то и пулеметного лая из подступающих сумерек, втянулась на пустынные, с первого взгляда, улицы города.

Непривычная для русского уха тишина окутывала хмурые кирпичные здания с высокими крышами и запертыми ставнями. Ни тебе собачьего перебреха, ни петушиного, как раз по времени, крика… Только цоканье стальных подков по стертым от времени булыжникам мостовой да редкий конский всхрап. Даже всегдашние балагуры затихли, как на похоронах.