Он огляделся по сторонам, когда сердце перестало колотиться о ребра. Рубашка стала влажной от брызг, мелкие капельки падали на лицо, и, облизнув губы, он с удивлением обнаружил, что вода не соленая. Привкус у нее был, но вовсе не тот, какого можно было бы ждать от капли из океанского прибоя.

Он постоял, заново привыкая к темноте, и начал различать уходившие в небытие ночи барханы, а присмотревшись, разглядел на пределе видимости очень слабые огоньки на горизонте или на чем-то, что служило горизонтом во тьме. Просто между мерцанием звезд и чернотой земли он углядел тонкую линию немерцавших огоньков. Может быть, если бы не грохот прибоя, он и услышал бы что-нибудь (голоса? рокот двигателей? молитву?).

Он пошел на эти огни, повернувшись к океану спиной и ощущая легкое давление — от прибоя тянуло ветерком, влажным, прохладным и настойчивым. Ноги увязали в песке по щиколотку, песчинки перетирались внутри туфель, он снял обувь, оставшись в носках, почувствовал сквозь них жар тягучей сковороды и пошел быстрее, чтобы время соприкосновения с песком было как можно меньше. Только тогда он подумал, что куртка осталась где-то в пустыне, а в карманах — дискеты, единственное его достояние. Сожалеть было бессмысленно, он все равно не знал, за сколько десятков или тысяч километров от куртки он теперь находится. Собственно, он мог оказаться на другой планете — определиться по звездам он все равно не мог.

Он уходил от океана и больше не делал попыток телепортировать себя куда-нибудь еще. Любую способность нужно использовать с умом, а на что он еще был теперь способен, знало лишь его подсознание, которому он не то, чтобы не доверял, но относился с опаской, привыкнув за сорок лет жизни поступать разумно и обдуманно.

Через полчаса он устал вытягивать ноги из песка при каждом шаге. Он опустился на песок, принявший его как мягкая и удобная перина, нагретая специально для спокойного и теплого сна. Ему было хорошо, но спать он не собирался. Теплота и тишина, однако, засасывали, песок здесь не был так горяч и почему-то, пересыпаясь под пальцами, не оставлял песчинок. Будто сухая жидкость, — подумал он отстраненно. Он набрал песок в пригоршню и услышал тихий стон — или ему показалось? Песок стек между пальцев, оставив ощущение чего-то мягкого и пушистого.

Он лежал, смотрел вверх, на звезды, и ему казалось, что он начинает понимать эту планету. Он не удивился — знал, что так и должно быть, знал даже — почему так быть должно. Йосеф сказал бы просто: ему открылись духовные миры. Творец наградил его знанием, потому что пришел срок.

Но он всегда считал себя материалистом и логиком, и духовный мир для него был не менее материален, чем мир пирамид и электростанций. Если нечто существует, оно материально. Оно обладает массой, энергией, импульсом, и если это нечто сегодня представляется непознаваемым и нематериальным, то в свое время (через сто лет? тысячу? миллион?) возникнет потребность, будет найден способ… Разве духовная сущность Торы не стала в конце концов основой вполне и сугубо материалистического обоснования генетического смысла ее знаков?

Нужно будет поспорить об этом с Йосефом, — подумал он. Мысль о том, что Йосефа еще нужно найти, эмоций не вызвала.

Он подумал, что нужно встать и идти дальше, к огонькам, но еще глубже зарылся в песок. Барханчики шевелились у самого его лица, а когда в песок погрузились уши, он почему-то стал лучше слышать — и услышал множество голосов, среди которых выделялся голос матери, монотонно повторявший "ты пришел, ты пришел…" Этот голос он не мог спутать ни с каким иным, у матери был удивительный тембр, бархатно-оранжевый, раскалывающий любую мысль, чтобы проникнуть в нее и сделать своей, а потом вернуть обратно и тем самым убедить. "Ты пришел…"

Он открыл рот, чтобы ответить, потому что подсознание подсказало ему слова, и песок немедленно просочился между губ, обволакивая десна подобно детской зубной пасте — такой же сладковатый и рыхло-тянучий. Пошевелив языком и распробовав песчинки на вкус, он решил, что эта пища вполне съедобна, и начал глотать, а потом понял, что в этом нет необходимости. Необходимости не было ни в чем, и эта мысль его успокоила.

Он сделал глубокий вдох — последний, потому что вместо воздуха впустил в легкие все тот же мягкий песок, — и закрыл глаза, инстинктивно, хотя и понимал, что песок не причинит вреда. Ведь они — он и пустыня — стали единым целым, и это хорошо.

Он закончил один свой путь, чтобы начать другой.

x x x

Во время одной из дискуссий в Институте истории Земли на Израиле-3 мне пришлось отвечать на вопрос: почему никто из тех, кто владел частью истины, не сумел познать ее целиком, и почему это сделал человек, даже в отдаленной степени не обладавший мудростью толкователей Торы.

Все достаточно просто — не нужно усложнять. Понять истину можно только находясь вне ее. Понять назначение Книги можно было только, не считая Книгу самодостаточной, а включить ее в общий контекст познания человека как биологического, а не только социально-исторического существа. Что и сделал И.Д.К. Невозможно приблизиться к истине, если упорно идти по пути, ведущему мимо цели — именно так поступали талмудисты, трактуя Тору в неизменном с начала времен направлении. Они достигли в этом изумляющего совершенства, они отшлифовали этот алмаз до такой красоты, что его только и оставалось безоговорочно признать творением Высших сил. Искусство интерпретации в рамках избранной доктрины не имело себе равных.

А нужно было в какой-то момент свернуть с пути. Решать обходную задачу. Талмудисты были на это неспособны, потому что подчинялись авторитетам.

Я говорю это для того, чтобы приблизить читателя к понимаю последующих поступков И.Д.К. Современный читатель не всегда может понять логику действий человека, жившего в Израиле, СНГ, России или вообще на Земле в конце ХХ века по христианскому летоисчислению. Я прервал повествование, чтобы предупредить читателя: не нужно особенно вдумываться в нелогичность некоторых поступков И.Д.К. или иных персонажей. Непонимание — следствие разницы в ментальностях, а вовсе не моя небрежность как интерпретатора.

x x x

Он погрузился в песок целиком и стал планетой, узнав ее сразу и до конца.

Он был одинок, насколько вообще может быть одиноким Хранилище. Заглянув в себя, он понял, что ни одна из трех миллионов душ, составивших его физическую сущность, не в состоянии помочь ему в разрешении проблемы, потому что все эти люди умерли более трех тысячелетий назад, и примерно тогда же прервалась их связь с миром.

К какому результату может привести взаимодействие его сознания с духовным миром древнего египтянина или древнего финикийца? Это предстояло проверить, потому что ничего иного просто не оставалось.

Загадку близкого и странного горизонта, загадку далеких и странных огоньков, загадку глубокого и странного неба, и еще множество нелепых и странных загадок он разрешил сразу, потому что стал тем вместилищем, где и содержались ответы. Горизонт был странен, потому что планета — он сам — была вовсе не шаром, а не очень правильным многогранником, напоминая скорее плохо отшлифованный алмаз. Огоньки были странными, потому что являли собой ни что иное, как главные цели жизней трех миллионов душ, составивших ныне его сущность. Он удивился, почему не понял этого сразу: это же так естественно — если у человека есть цель, то она подобна далекому огоньку, к которому стремишься, не всегда даже надеясь достигнуть. Загадка неба оказалась и вовсе элементарной, он мгновенно описал решение в терминах римановой геометрии, которую изучал когда-то в университете и, как полагал, забыл надежно и навсегда.