Мне вспомнилось, как я сам в первый раз видел Ленина в январе 1906 года на заседании лекторской группы при Московском комитете. Это было на частной квартире, в большой комнате; я притаился в уголке, вдали от всех, и смотрел на Ленина.

В моей душе все было торжественно, приподнято. Я не мог бы произнести ни слова, если бы потребовалось говорить. Меня оскорбляли у других их обыкновенные слова, шутки, смех, чаепитие. Ленин побыл недолго и говорил немного. Когда он кончил, я не нашел в себе ни одного движения, чтобы как-нибудь выразить то, что меня взволновало. Да я и не знал, что во мне… Когда он уехал, я поспешил уйти. И только оставшись один, я ощутил, как много произошло во мне и как происшедшее значительно для меня. Бесстрашие, бесстрашие мысли — вот какое ощущение осталось у меня от его слов. Бесстрашие, которое ничем смутить или потрясти невозможно. Его мысль, могучая и торжествующая в своей силе, уверенно ищет и настигает с быстротой и хладнокровием всякий намек на иллюзию, на мираж, рассеивает всякий туман и ставит нас лицом к лицу перед суровейшей, очищенной правдой. И тогда все предметы, все положения, все соотношения предстают в точных очертаниях и границах, как в спокойном, ясном свете солнечного дня. И это бесстрашие мысли я ощутил как моральный призыв — новый тогда для меня, — как призыв к постоянно настороженному чувству ответственности перед нашим делом за каждый ложный, иллюзорный шаг. Долго после этого я ходил внутренне обогащенный, полный строгой сосредоточенности, а внешне бессознательно подражал голосу и жестам Ленина.

После того как Сундук выбранил меня за ненужные догадки, мы все трое — он, я и Клавдия — замолчали. Сундук как будто куда-то далеко от нас ушел. Мне думалось, что он в этот момент представляет себе недавнюю встречу где-то далеко отсюда. Лицо его было вдохновенно и вместе сурово.

— Вот что, ребятишки, — наконец проговорил он, — нам предстоит огромную гору своротить. Организации-то, по существу, в районе нет. Но люди живы же. Вот мы всем перетруску и сделаем, перебор такой произведем: кто жив, кто нет, кто гнильцой тронулся — гнильцу срежем; кто совсем отпал — вышибем от нас начисто. Начнем с того, что попробуем восстановить районный комитет. Вначале соберем предварительное совещание. Вот вам обоим поручения: Василия позвать, он косит на левый глаз, но, может быть, на деле будет с нами. Мишу от Доброва и Набгольца позвать, с этим риск — не предскажешь, как он поступит, но, думаю, он еще жив для нас. И еще сходи ты, Павел, попробуй привлечь к работе старого замоскворецкого ветерана, потомственного наборщика, Связкина Ефима Ивановича. Это — столп Пречистенских рабочих курсов. Был когда-то он меньшевиком, все книжки о революции сорок восьмого года прочел, глаза голубые, поступь тихая, как будто в туфлях ходит, но честнейший. Знаешь его?

— Как же мне его, Сундук, не знать, — он меня в начале пятого года к партийной работе привлек.

— Значит, он твой крестный, а крестник взял да и в большевики вышел. Не везет Ефиму Ивановичу. Он и то мне жаловался: «Скольких, говорит, я молодцов в партию втянул, а они почти все в большевиках ходят». Попробуем его. Сейчас многие старые размежевки меняются. Есть интеллигенты, бывшие когда-то с большевиками, а теперь бегут от революции, есть рабочие — ходили по несознательности в меньшевиках, а теперь, как увидали, в какое болото меньшевики тянут, готовы нас поддержать! Мы привлечем всех, кто способен бороться за партию. А кто окажется неспособен, тех к черту от нас вышибем без всякой жалости. Нам надо все делать трезвее, расчетливее, спокойнее, смелее и быстрей. Эти боевые качества в себе закаляй. Как видишь, что надо сделать, и видишь, что ты в силах это сделать, то немедля и делай. Это как на войне — каждая наша ошибка и промедление будет для неприятеля перевес. А каждый быстрый меткий наш удар значит для нас перевес. А неудачи? Неудач, конечно, у нас сейчас будет охапка. Приготовьтесь к этому. И даже ошибиться — не беда. Только в одном нам сейчас ошибаться нельзя — это в общем курсе нашем. Вот я Ленина-то слушал, слушал… Чего вы засмеялись? Ах, шут вас задери! Проговорился? Ну, да вы и так узнали, что я видел его. Это я так, по привычке конспирировал. Его уже и нет там, где мы с ним виделись. Вот и говорю: смотрел, смотрел на Ленина и вспомнил поэта: «Он чувствовал трав прозябание». Это должно сказать про Ленина. Он чует, как произрастает в народе зерно, как оно начинает к солнцу, на поверхность, вылезать. Мы с тобой сорняк всякий видим, заполонил сорняк все поле. Ан этому сорняку сохнуть пора пришла. И мы не чуем, что новое из земли поднимается. А Ленин чует. Сорняки не отвлекают его глаза от правильной перспективы. Вот от этой-то ленинской перспективы нам отклоняться и нельзя. Итак, за дело: создаем заново районный комитет, зовем на это всех, кто жив, и ставим перед собой большую задачу. А какую — это там поговорим, там и увидите.

Затем Сундук обратился к Клавдии:

— Мне надо кое-что сказать Павлу. Оставьте нас вдвоем.

На такую прямоту при подпольной работе не обижались. Клавдия вышла.

— Вот, Павел, тебе двенадцать рублей. Это будет у тебя, и у меня тоже, месячный бюджет. Пока что двенадцать целковых на брата. Больше Московский комитет в этом месяце на профессиональных подпольщиков дать не может. И смотри, никому об этом ни слова. Ни даже Клавдии. Гляди веселее и держись аркадским принцем.

— Мне этого будет довольно. Я нашел хорошую столовую для фельдшериц, меня туда впустили раз, не спросили, а теперь пускают как старого знакомого, — восемнадцать копеек обед, с гарантией против ожирения. Не говори Клавдии.

— Не скажу. Только ты не увлекайся обедами у профессора. Избегай лучше, а то развинтиться можешь. Аппетит не должен быть любопытным. Надейся на свой обед, а не на профессорский. До свиданья.

Сундук поспешил сейчас же уйти.

На моей памяти, кажется, все руководители районной работой были всегда в одном похожи друг на друга: говорили только самое нужное и, сказавши, что нужно, быстро исчезали. Очевидно, сама подпольная работа так воспитывала.

Мы начали готовиться к созыву предварительного совещания. На явку, в квартире циркового артиста, Клавдия пригласила Михаила. Оделся Миша для этого случая во все праздничное: черный пиджак, на ногах лакированные ботинки с серыми гамашами, а под пиджаком чесучовая, вышитая гладью русская рубашка, подпоясанная шелковым поясом с кистями, выпущенными из-под пиджака почти до