Меркулов встал и зашагал по кабинету. Пора было принимать решение:

«Конечно, надо идти к Лаврентию. Он уже несколько раз интересовался ходом следствия. Но ведь не нажимал. Ждал, что получим на предварительной стадии и как на это отреагирует товарищ Сталин… Иосиф Виссарионович, естественно, тоже знает, чем мы располагаем. Но ведь было событие… и последовало указание проверить всё тихо. Мы его выполнили, а вот какое продолжение выбрать — дело не наше. Наше дело — всю работу показать и ждать, что наверху решат. Поскольку Хозяин дал добро информировать о деле Лаврентия Палыча, надо попробовать сделать так, чтобы тот Ему обо всём и доложил», — похвалил себя за находчивость драматург с погонами генерал-полковника.

Приняв непростое решение, Меркулов написал короткую сопроводительную записку.

Закончив, Всеволод Николаевич вызвал секретаря и распорядился отправить материалы Берии. Снова всесторонне обдумав ситуацию, народный комиссар решил, что его личная судьба в связи с этой пикантной историей не должна подвергнуться дополнительным испытаниям.

* * *

Но этим же делом в то же самое время продолжала заниматься и прокуратура. Важняк Шейнин честно отрабатывал хлеб — он долго беседовал с матерью Володи Шахурина и познакомил её с содержанием копий дневников и письменных документов тайной организации.

Софью Мироновну совершенно не устроила руководящая роль сына в классе. Не помогали переубедить и железные аргументы, написанные его рукой и подтверждавшие это. Ослепление матери можно понять — семье хватало кривотолков о роли Володи в гибели Нины Уманской. Подняв бучу, она уже не могла сделать сыну хуже, а вот попытаться перенести часть ответственности за недостойные игры с пятнадцатилетнего «рейхсфюрера» на его друзей ей казалось вполне по силам. Мать считала, что допросы остальных участников смогут выявить ключевую роль кого-нибудь из друзей Володи. Лев Шейнин не возражал против такой постановки вопроса.

В рамках расследования он вызвал к себе одного за другим всех мальчишек и даже кое-кого из одноклассников заговорщиков. Им разрешили приходить вместе с родителями. На протоколах, которые велись по ходу бесед, следователь зачеркивал типографскую надпись «Допрос» и от руки писал — «Опрос свидетеля». Отношение Льва Шейнина к ребятам складывалось лояльное. Кончилось тем, что он написал заключение, где охарактеризовал действия школьников «игрой» и высказал мнение, что уголовное дело против них заводить нецелесообразно. Узнав об этом, ребята заметно успокоились и начали потихоньку забывать волнения, охватившие их сразу же после трагедии.

* * *

Такое положение дел никак не устроило Софью Шахурину. Поняв, что от прокуратуры ей не добиться не только обелить сына, но даже констатации факта, что ответственность за происшедшее вместе с Володей делит кто-то третий, она написала заявление на Высочайшее имя с просьбой разобраться во всём более объективно и наказать виновных. Похоже, Шахурину не смутило ничего — ни авторство документов, ни «должность» сына в организации, ни его конкретные поступки. Получив письменный вопль Софьи Мироновны, Иосиф Виссарионович изучил его и положил на время в стол.

* * *

«Обвиняемые», как их уже априори именовал Влодзимирский, не подозревали, что оставались считанные дни или часы до момента, когда Сталин примет окончательное решение об их судьбе и судьбе их родителей. И тогда всех их или спихнут кованым чекистским сапогом в выгребную яму жестокого следствия, или пока помилуют, после чего в их биографиях происшедшие события останутся до поры до времени только бельмом в личных делах, строго напоминая и им, и надсматривающим, что всё-таки спотыка-а-ались они на пути строительства светлого будущего.

К моменту появления Лёни Реденса на свет его семья находилась на недосягаемой высоте даже для тысяч семей высшей советской знати — он родился родственником Сталина. Мама Лёни, Анна Сергеевна, старая большевичка и активистка, доводилась старшей сестрой Надежде Сергеевне Аллилуевой, второй и любимой жене боготворимого всеми Вождя. Лёнин отец, польский революционер Станислав Францевич Реденс, с первого дня советской власти стал видным чекистом, личным секретарем Феликса Дзержинского. Казалось, Реденсам-Аллилуевым предназначена благополучная и спокойная жизнь, но причудливая История имела на этот счёт собственное мнение, предопределившее другую судьбу их семьи. Оказавшись в 20-х годах среди высших исполнителей сталинской воли в органах, Станислав Реденс был приговорён, со временем, напороться на его «заточку». Этому способствовали и ускорили развязку ещё два обстоятельства.

Во-первых, Реденс доводился Вождю, хотя и сводным, но родственником, а родственников Иосиф Виссарионович недолюбливал, особенно после самоубийства его жены Надежды в 32-м. Трудно найти ветвь родных и близких расстроенного вдовца, не пострадавшую после этого несчастья от привязанности горца.

Во-вторых, Станислав Францевич по стечению обстоятельств превратился в личного врага Берии, на долгий срок избранного Вождём своим карающим мечом. С Лаврентием свояк Вождя рассорился в конце двадцатых, когда его послали руководить НКВД Грузии, где будущий оберчекист мечтал бесконтрольно, но только не для Сталина, хозяйничать.

Станислав Реденс, поднявшийся до ключевого поста начальника НКВД по Москве и области, пал в 38-м, вскоре после того, как Берия подпёр Ежова на посту главы НКВД. Сначала, по хорошо отработанной технологии, Реденса перебросили на новую работу — наркомом НКВД Казахстана, откуда чуть позже вызвали по делам в Москву, где у него уже не осталось открытых союзников в органах. В Москве Станислава Францевича арестовали и после энергичного следствия приговорили к смерти.

Так десятилетний Лёня лишился отца, но не «входа» в дом Вождя. Ведь и после ареста Реденса за семьёй Анны Сергеевны, во многом благодаря стараниям её родителей, тестя и тёщи Сталина, Сергея Яковлевича и Ольги Евгеньевны Аллилуевых, оставили спецпаёк, кремлёвскую поликлинику и квартиру в «Техкорпусе» Зубалово-1. Сталин согласился на это сквозь зубы, поскольку старшая сестра его покойной жены досаждала. Обладавшая непреклонной волей, Анна Сергеевна была в состоянии сказать Иосифу в лицо многое из того нелестного, что о нём думала. И говорила. До тех пор пока свояк как-то раз не прогнал её с глаз долой, запретив Поскрёбышеву пускать родственницу на свой порог.