А то, что за труды праведные ему отмерили с барского стола кабинеты в Кремле, на Лубянке и в Госплане: самолёт и два служебных автомобиля; кремлёвские и чекистские спецпайки, — воспринималось Петром Ивановичем как само собой разумеющееся. Таков ведь был «порядок». Не им установленный, но его устраивавший. Всю чудовищность этого порядка Кирпичников мог бы оценить, когда бы сам попал под размол. Но высшая сила его до тех пор уберегала.

* * *

За воспоминаниями заместитель члена ГКО не заметил, как подъехал к даче. Отпустив водителя, он быстрыми шагами направился к стоявшему в глубине дому. Несмотря на поздний час там горели окна — главу дома ждали. Вскоре он уже сидел за столом и накладывал на тарелку закуску. Сестра жены, Зелда, стояла в проёме двери из столовой в кухню в ожидании, когда Пётр Иванович попросит супа. Евгения Даниловна заняла место напротив мужа, придвинув к себе стакан чая. Нарушая привычный ритуал, она вдруг сказала сестре:

— Остальное я подам сама. Иди спать. Уберёшь всё завтра.

— …Ну что у вас произошло? Почему Зелду спать отправила? — угрюмо спросил Кирпичников, когда супруги остались вдвоём.

— Петя, что произошло — не знаю. Но после самоубийства Шахурина на Феликсе лица нет. И сдаётся, что дело не только в его переживаниях по поводу гибели ребят. Что-то ещё одноклассников связывало. Я с Фелинькой пыталась поговорить. Старалась — помягче. Убеждала: если случилось что, нельзя этого скрывать — кроме нас кто станет помогать? Пустое… молчит.

— А что может быть хуже — двоих детей похоронили?

— Конечно, но сердце меня не обманывает. Господи, ну как же узнать-то?

— Он что, и сейчас такой?

— Да такой же… серьёзный и отрешённый.

— А тебе самой-то, что в голову приходит?

— Да в том и дело, что ничего. А сердце болит.

— Загадала ты загадку. Чутьё-то у тебя собачье… Хорошо, попробую завтра с ним поговорить.

— Ты только по-доброму, Петенька.

— А с чего я должен — не по-доброму?

— Нет, я не так выразилась. Просто ты таким грозным генералом стал, и тон у тебя в последнее время слишком жёсткий.

— Хорошо. Я учту.

Но разговор по душам не сложился, и виной тому не отец — все попытки разговорить Феликса наталкивались на односложные ответы, из которых выходило, что ничего другого, кроме смерти одноклассников, на парня не давило.

* * *

В НКГБ главным специалистом по политическим делам, отнесённым сталинскими законами к самым опасным уголовным преступлениям, был начальник следственной части по особо важным делам Влодзимирский. Когда выяснилось, что в деятельности погибшего Шахурина есть политический подтекст, решение бросить Льва Емельяновича на «передовую» обрело логическую завершённость. Получив задание, комиссар госбезопасности сначала не оценил всех подводных камней и начал с привычного плана мероприятий, естественно, начинавшегося с ареста и изоляции друг от друга подозреваемых, сразу же названных «обвиняемыми». Ознакомив с планом руководителя, Влодзимирский не сомневался, что команда арестовать школьников последует незамедлительно, а в ответ пришло непонятное и беспрецедентное указание товарища Сталина — обстоятельно всё выяснить, действуя строго в рамках УПК. Опытный чекист без радости понял, что попал в эпицентр сложной интриги.

Если учесть, что Влодзимирский успел в последние годы — за ненадобностью — основательно подзабыть этот самый УПК, то понятно, с каким настроением генерал приступил к порученному делу. Для начала он потратил несколько минут на поиск пресловутого Кодекса в своём кабинете и, не найдя, заставил секретаря добыть книгу в хозуправлении. Из УПК следовало, что предъявлять тем, кого он с лёгкостью назвал обвиняемыми, в сущности, пока было нечего — изъятых материалов явно не хватало. Оставалось уповать на царицу доказательств — признание подследственных. Но кто же сознается в антисоветских намерениях, если не бить, а кормить и давать спать по ночам?

Хочешь не хочешь, а начследу пришлось думать, анализировать и считать — то есть заниматься тем, от чего он почти отвык, опять же за ненадобностью. Устоявшаяся практика предназначала эту работу арестованным — после нескольких хороших зуботычин их фантазия активизировалась, и они придумывали собственные преступления, которые оставалось лишь зафиксировать на бумаге и передать в ОСО — Особое Совещание — широко внедрённый внесудебный орган, заменявший громоздкий и неповоротливый суд с адвокатами, свидетелями, апелляциями, кассациями и прочими рудиментами. В ОСО было много проще и экономней — оно состояло всего из трёх функционеров: чекиста, партработника и прокурора, которым и доверяли право решать судьбу того или иного «врага народа», вплоть до расстрела.

Необходимость исключить обвинение Вано в халатности при передаче оружия третьему лицу — по бытовой статье сын члена Политбюро был неподсуден — сильно мешала начследу. Лишившись столь мощного аргумента, в любом другом деле автоматически приобретавшего статус решающего, Влодзимирский не получил никакой компенсации. Не считать же таковой возможность использовать оплошность Вани впоследствии, когда «наверху» посчитают, что пришло время заваливать самого Микояна.

Правда, начслед попробовал сопротивляться и на следующий день ещё раз обратился к Меркулову с челобитной по поводу «вальтера». Он утверждал, что можно трактовать его передачу Шахурину как реальный акт вооружения тайной организации. Услышав оригинальную версию, нарком задумался и, видимо, проникся идеей. По крайней мере глаза у него на миг заискрились. Но, подумав, он с сожалением отверг предложение — совсем не стыковалось, что, например, сегодня Ваня вооружил организацию с целью свержения советской власти, а назавтра пистолет использовали для бытового преступления, приведшего к обезглавливанию организации.

Однако Влодзимирский был совсем неглупым человеком. Когда жизнь заставила, его мозги послушно зашевелились. В добытых бумагах имелись протоколы «тайной организации» и пикантный дневник её погибшего руководителя. И если дневник играл для следствия больше информативную роль, то протоколы оказались реальным фактическим материалом — ниточкой, потянув за которую можно попробовать размотать клубок хорошо законспирированной в недрах 175-й школы антигосударственной группировки.

Для того чтобы эта группировка материализовалась, Влодзимирскому, Сазыкину и Румянцеву предстояло сделать большую и сложную работу. По восходящей степени значимости полученных результатов она заключалась в следующем.

Требовалось найти свидетелей и получить от них показания, со ссылками на конкретные факты, из коих бы следовало, что члены «тайной организации» — как минимум, антисоветски настроены, а как максимум — что-то замышляли против родной власти. Учитывая широкий круг информаторов, существовавший в среде, окружавшей «Четвёртую Империю», эта задача казалась вполне осуществимой.

Также предстояло добиться, чтобы сами участники сознались в антисоветских мыслях, которые могли выражаться и в преклонении перед фашистской атрибутикой; и в желании иметь собственную организацию, отдельную от советской власти; и в намерении со временем проникнуть в руководящие органы страны, чтобы изменить существующий строй. Хотя изобличающие школьников протоколы не подписали оставшиеся в живых, Влодзимирский надеялся, что Шахурин всё-таки согласовал их с «подчинёнными» и не довёл дело до конца лишь по техническим причинам. В этом случае семь детей не смогли бы одинаково соврать, и на очных ставках следствие без труда получило бы нужные признания.