Катя боялась шелохнуться. Как хотелось ей здесь побывать. И при каком странном стечении обстоятельств она сюда попала! Сколько раз она пыталась себе представить, как он живет. Теперь у нее есть возможность это увидеть, стоит только открыть глаза. Досчитать до десяти и открыть. Нет, до двадцати. Такое простое движение, а как трудно решиться сделать его. Она знала, что боялась увидеть. И знала, что увидит... Восемнадцать, девятнадцать, двадцать. Так и есть... Сразу на тумбочке возле кровати в красивой рамке большая фотография. Оба улыбаются на фоне каких-то елок. Катя откинула плед, села, взяла фото в руки, стала рассматривать. А она симпатичная, эта Лада. Высокая. Совсем другая. На загорелой шее красивые золотые цепи. У меня таких никогда не было, да к тому же столько. Белая открытая майка без рукавов еще больше подчеркивает загар. И очень большая грудь, а у меня маленькая. И сама я маленькая-маленькая. Как уверенно она улыбается. И Сережка тоже улыбается. Хорошо им. А мне плохо, господи, как же мне плохо. Почему? Почему так случилось? За что мне это? Что я сделала?

Слезы закапали на стекло, защищавшее радостные лица на снимке от этой сырой печали. И они, защищенные, продолжали улыбаться. Катя вытерла рукавом растекшиеся прозрачные кляксы, поставила счастливцев на стол. Встала, почувствовала пьяную тяжесть в ногах и в теле, огляделась. У окна стояло трюмо. На боковых зеркалах пришпилены лампочки-прищепки. Бутылочки с духами, баночки с кремами, помады, тени и тушь. Красивая деревянная шкатулка. Катя приподняла крышку. Цепочки, браслеты, кольца. Красивые, блестящие камни. На спинке кресла пристроились рядышком два больших уютных махровых халата. Белый и синий. Да, Лада тут не один день жила и не просто так. Катя забралась на кресло, сгребла в охапку синий халат, уткнулась в него, почувствовала знакомый любимый запах и тихонечко заскулила в мягкий теплый воротник, покачиваясь туда-сюда и задавая себе один и тот же вопрос: «Почему?»

Печальные объятия с халатом расстроила длинная телефонная трель, и голос Татьяны Петровны, слабо приглушаемый тонкой стеной пятиэтажки закричал, видимо Грише: «Сереженька доехал!» Катя вскочила. Как сделать так, чтобы никто не заметил, что она подслушивает. Тетя Таня уже говорила с кем-то, кричала: «Говори громче, плохо слышно. Как добрались, спрашиваю?» Раз помехи, никто ничего не поймет. Катя осторожно подняла трубку и услышала Сергея.

– За-ме-ча-те-льно! Очень хо-ро-шо! – по слогам кричал его голос сквозь телефонные помехи. И она услышала, как Татьяна Петровна рассказывает ему про учебник, и про однокурсницу, и он сначала ничего не понимал, а когда понял, то даже не занервничал, а только со сдерживаемым раздражением сказал: «А, понял, есть такая» – и сразу перевел разговор на свою маму.

Катя медленно положила телефонную трубку. Злость и обида стремительно наполняли ее, кипятком хлынув по венам. В голове застучали молоточки: «Есть такая! Есть такая!» Рамка с фотографией полетела в стену. Вся злость, сдерживаемая до той поры, вырвалась наружу. «Скотина! Тварь!» – твердила она сквозь сжатые зубы и, дрожа всем телом, огляделась по сторонам в поисках разрядки и направилась к трюмо, когда в комнату вошел Гриша. На губах застыл вопрос: «Что случилось?», но, увидев лежащую рядом с телефоном трубку и разбитую рамку, он и сам все понял. Подбежал к Кате и взял ее за руку: «Катюх, ну подожди, остынь. Нехорошо чужие разговоры подслушивать. И вообще, откуда ты таких плохих слов набралась? Зачем имущество попортила?» – пытался шутить он, обнимая трясущуюся девушку. В приоткрытую дверь заглянула Татьяна Петровна, но Гриша жестом попросил ее удалиться. Катя уже рыдала у него на плече, и он неловко гладил ее по волосам: «Гриша, ну почему, ну зачем он так сделал?» – повторяла она, не ожидая ответа. Минут через пятнадцать безутешного плача она подняла глаза на смущенного юношу (который, надо признать, никогда еще не попадал в такие ситуации) и спросила:

–А водки нет?

– Кэт, может, без экстрима?

– Мне очень, очень плохо. Я хочу ничего не соображать.

* * *

Когда Катя открыла глаза, увидела над головой просторный белый потолок с большими продолговатыми лампами. Она уже видела эти лампы совсем недавно и сразу поняла, что находится в больнице. Ее немного мутило. Она опять сомкнула веки. Господи, да это же был один большой сон! Ну конечно. Вот и подташнивает меня. Значит, все по-прежнему. Значит, я не успела ничего сделать. Ребеночек со мной. Она опустила руку на живот. Боже, какое счастье. Уходить, срочно уходить из этой больницы. Но какой это был реальный сон. И, будто подтверждая его реальность, последовало продолжение. У кровати сидел Стас. Он взял ее за руку и поцеловал в холодные пальцы: «Катька, какая же ты дурочка, хорошая моя девочка», – повторял он, сжимая Катину хрупкую ладонь в своих руках. На тумбочке стоял букет алых роз. Алых, как кровь нерожденного ребенка, алых, как ее израненное сердце, как Ладочкина помада. И Катя горько заплакала, в который раз за эти несколько дней, перевернувших вверх дном всю ее жизнь и весь ее маленький мир.

Москва. 1946 год

Зоя влюбилась сразу. Оказавшись дома, она, невзирая на поздний час и на то, что отец уговаривал ее потерпеть до утра, направилась проверять кукол – все ли подсохло, не надо ли еще чего подправить, – а еще хотелось смастерить коробки, чтобы упаковать подарки в них. Все это нужно сделать непременно сейчас, чтобы завтра был готовый повод появиться у Вари. Варя же не знала, что ее Паша пригласил, а так Зоя придет с подарками.

«Здравствуйте, девочки. Простите, что не смогла зайти вчера. Вот сегодня принесла вам подарки». А потом Паша скажет: «Это ведь я тебя пригласил». И все жутко удивятся и сразу станут относиться к ней по-другому.

Папа был крайне удивлен переменами в поведении дочери. То бежит непонятно куда сломя голову, плачет и скандалит, то говорит, что все хорошо и с усердием клеит ткань на коробку, прилаживает кружева. Про Наташу и не поминает. Неужели подружки ей настолько дороги, что она ради них так старается?

Отчасти это, конечно, было так. Но еще она старалась ради Паши. Представляла, как он увидит завтра, что она умеет, и скажет: «Да не может быть, неужели ты сама?» На что она ответит, что папа чуть-чуть помогал, но вообще-то почти все сама.

Отец винил себя. Он целыми днями на работе. Да еще с тех пор, как познакомился с Наташей, стал вообще круглые сутки проводить в госпитале. Где еще им было встречаться, как не в его кабинете. У Наташи комната в бараке, дочка. Он пытался помогать ей, как мог, но она гордая, денег не брала, к себе тоже приглашать не хотела – вдруг ничего не выйдет, чего девочку зря травмировать. Все сама.

Полина тоже круглые сутки за домом смотрит, в очередях стоит, карточки отоваривает. То на рынке, то на толкучке. Пытается получше им быт организовать. Вполне естественно, что Зоя так прониклась к одноклассницам, они, по сути, ей сейчас самые близкие люди. А что, ничего дурного, девочки, кажется, хорошие. Катя немного жестковата, но пусть Зоя у нее поучится, ей не мешает приобрести немного твердости.

Коробки получились красивые.