И пустой дом никогда не заполнить.

27

Цыпка

И вот Дафна в мертвой комнате взяла маленькую каменную чашу солнца, льющегося из высокого окна; и разделила золотую массу на колосья пшеницы, и она кормит белых кур, снующих туда-сюда по траве, и кормит самых маленьких цыплят, хотя они еще не знают травы, но шепчутся под ящиком с теплой пернатой мамой-наседкой.

И цып-цып-цып кричит Дафна, разбрасывая пшеницу, и кудах-кудах-кудах говорят куры, и хлопают перьями в пыльных углах, а еще набирают воду, макают клювы в ржавую кастрюлю с прозрачной родниковой водой, со щелчком закрывая клювы, словно люди, которые впервые пробуют вставные зубы и при этом стараются ради приличия не открывать рот широко; затем поднимают клювы к небу, чтобы родниковая вода стекала вниз чистой струйкой.

– Какой у вас прекрасный вкус, – поет Дафна, она сегодня смеется. Но и плачет тоже, о самом маленьком цыпленке, который лежит под большим темным ящиком, ничего не видя, пока наседка с блеклым гребешком на цыпочках выходит на солнышко, чтобы подремать впервые за свою полную забот жизнь, в месте бурого цвета, с белым фартуком савана до самой шеи и теплыми оладьями или кексом из навоза во рту.

28

Тоби нашел дневник под подушкой в северной гостиной. Он ночевал у Цыпки (теперь Терезы) и Тимоти и присматривал за детьми, пока их родители ушли в гости к друзьям.

– Это друзья по бизнесу, Тоби, а к друзьям по бизнесу надо держаться поближе. Ты не против присмотреть за детьми, Тоби? Они спят как убитые. К ним и подходить не надо.

Итак, Тоби сел на диван в гостиной их дома. И там он нашел дневник, и стал читать поначалу с чувством вины, а потом чувствуя смерть и стыд. Он прочел:

15 января

Впервые за много лет, а точнее, за восемь лет, поскольку восемь лет назад я вышла замуж, я решила вести дневник. Я намерена здесь описать все свои чувства и каждое значительное событие. На самом деле я буду очень откровенна, как француз Руссо, и выложу все как на духу. Или почти все. Также я намерена сделать, если будет время, краткий отчет о своей жизни в эти восемь лет брака. Возможно, я упомяну свое детство и членов семьи, моего брата Тоби, продавца подержанных товаров в Уаймару, мою сестру Дафну, которая лежит в психиатрической лечебнице, другую сестру Фрэнси, которая погибла в огне, когда я была совсем маленькой. И своих родителей. Естественно, я буду говорить о Тимоти и детях. Я полна решимости вести дневник регулярно, и если я пропущу несколько дней, это не значит, что я позабыла записывать события и эмоции, просто я не нашла времени; ведь я домохозяйка.

С чего же начать? Не знаю. Вернусь к дневнику, когда дети лягут спать.

Ночь

Тимоти (я буду звать его Тимоти, потому что так звучит изысканно и по-книжному) дразнит меня из-за дневника и угрожает его прочесть, однако мой милый Тимоти так честен, что я могу оставить дневник на самом видном месте, и он никогда сюда не заглянет. Нет, думаю, буду все-таки звать мужа Тимом – все прочее звучит отчужденно, как про незнакомца. Он подарил мне паровой утюг. Принес домой сегодня вечером, сделал мне сюрприз. Старый я отдам Дафне, чтобы, когда она выздоровеет, у нее была какая-то материальная основа для новой жизни.

Теперь действительно пора начать вести дневник.

В августе или октябре мы поедем на юг, в Уаймару, будем там жить. Я взволнована и даже напугана предстоящей поездкой туда, где родилась и выросла. Это как вернуться на место преступления, но будет весна и распустятся все цветы и нарциссы. Очень хочу их увидеть. Я помню стихотворение, которое мы учили в школе, о нарциссах, порхающих

у озерца, среди дерев.

Хочется привести какое-то сравнение, как в романах, чтобы описать прелесть цветов в моем прежнем доме. На ум приходит лишь то, что они побелели, словно от удушья.

Я все еще толком не начала дневник. Мне нравится мое имя, Тереза, и если дома все станут звать меня Цыпкой, я не буду откликаться. Мне дали такое прозвище, потому что, по словам родных, я была похожа на маленького смуглого цыпленка, который вечно бежал, пытаясь догнать остальных, с опущенной головой, и волосы падали мне на лицо, поэтому казалось, что я чуть ли не клюю зерна с земли. У моих сестер интересные имена. Была Фрэнси, то есть Фрэнсис, и хотя она носила брюки, и мой отец на нее за это сердился, я думала, что она доводится родственницей святому Франциску, который, по моему убеждению, держал в кармане животных и порой вынимал их, чтобы лизнуть, как Фрэнси лизала лакричный или кислый леденец, из чистой любви. А еще есть Дафна, которая, казалось мне, пахнет цветочным кустом, что-то среднее между сиренью и кошачьей мятой. И Тоби, мой брат, он не отличался особым запахом, насколько я помню. Он носил подтяжки. Дети сейчас носят ремни, мужчины тоже. Я бы смеялась без остановки, если бы Тим вдруг обзавелся подтяжками. Он носит поясную сумку. Это мой подарок ему на Рождество, а он подарил мне комплект нейлонового нижнего белья, такого дышащего, синего цвета, с широкими кружевами по краям. Я люблю Рождество, когда дети просыпаются до рассвета и забираются в постель между Тимом и мной, показывают нам свои подарки и, прижавшись друг к другу, снова засыпают. Какие у них горячие тельца, и яркие глазки, и чистые голоса, ведь они сияют новизной. Кто гасит солнце? спрашивает меня Питер, как будто я должна это знать. Темнота – пугающий ответ.

16 января

Из стиральной машины вытекла на пол вода. А у малышки Шэрон болят зубы. Она проплакала всю ночь, и ее маленькая правая щечка налилась краснотой, как вишня. Почему дети не рождаются с зубами?

20 января

Скоро кончится первый месяц нового года. Я чувствую, что ничего не сделала, хотя не знаю, что я должна была сделать, просто у меня ощущение, будто я никуда не двигаюсь и теряю время. В этом году мне исполнится двадцать восемь, около тридцати, а потом будет сорок, а потом наступят пятьдесят и шестьдесят, так что очень скоро я превращусь в старуху и стану получать пенсию. Я гоню от себя такие мысли. Мою старушку-мать одолевают болезни, и, говорят, она скоро умрет – сердце. Я состарюсь, как она, и буду страдать высоким давлением, варикозом вен и отеками, и мне придется