модерна забивает Зигмунд Фрейд — в 1900 году из типографии выходит его первая книга по психоанализу «Толкование сновидений». Впрочем, только в 1905 году, после публикации ещё двух книг — «Психопатология обыденной жизни» и «Остроумие и его отношение к бессознательному», — психоанализ начинает своё триумфальное шествие по планете.

Фрейд, в отличие от Маркса, Дарвина и Эйнштейна, обращает подозрение человека внутрь него самого. В своих работах Фрейд шаг за шагом последовательно показывает, насколько наше знание о себе иллюзорно. На самом деле, доказывает он, мы находимся под постоянным давлением своего инстинктивного, либидозного «Бессознательного» («Ид») и викторианского «Супер-Эго», в каком-то смысле тоже нами не осознанного.

Конечно, все эти фигуры возникают не из ничего, за каждым из них стоят гиганты, плечи которых послужили им опорой. В случае Альберта Эйнштейна — это Анри Пуанкаре, в случае Зигмунда Фрейда — наш выдающийся соотечественник, «дедушка русской физиологии» Иван Михайлович Сеченов, чья поистине грандиозная работа «Рефлексы головного мозга» вышла ещё в 1863 году.

То есть идеи, которые вызывали то самое «подозрение» в обществе в начале ХХ века, прозвучали ещё в XIX. Но тогда их время ещё не пришло, общество было к ним ещё не готово. Это и немудрено — наука, рождённая Просвещением, начала разрушать его же собственные, системные, стройные нарративы: выяснилось, что за «понятным», даже «очевидным» миром реальности может скрываться второе дно, и даже больше.

«Когда я думаю сейчас о Фрейде и о себе, — писал И. П. Павлов, разворачивая сразу обе тенденции — и производства, и разрушения „знания“ в эпоху постмодерна, — мне представляются две партии горнорабочих, которые начали копать железнодорожный туннель в подошве большой горы — человеческой психики. Разница состоит, однако, в том, что Фрейд взял немного вниз и зарылся в дебрях бессознательного, а мы добрались уже до света. Изучая явления иррадиации и концентрации торможения в мозгу, мы по часам можем ныне проследить, где начался интересующий нас нервный процесс, куда он перешёл, сколько времени там оставался и в какой срок вернулся к исходному пункту. А Фрейд может только с большим или меньшим блеском и интуицией гадать о внутренних состояниях человека. Он может, пожалуй, сам стать основателем новой религии».

Но главное, конечно, в том, что это падение прежнего модерна явило миру нового человека — животное, произошедшее от других животных, движимое рефлексами и инстинктами (и по И. П. Павлову, и по З. Фрейду), эгоистично стремящееся к накоплению богатств в рамках ожесточённой классовой борьбы.

По сравнению с «божьим замыслом» и тем же «нравственным законом внутри» — это буквальное низвержение в пропасть. В довершение всего это падение происходит в мире, который так странен и так парадоксален, что всё, что мы о нём знаем, — очень и очень относительно…

Последовавшие за этим мировые войны — Первая и Вторая — стали своеобразным эпилогом к модерну Просвещения. Он породил индустриальную эпоху, и именно в событиях этих войн продемонстрировал всё, на что был способен, поставив каждый элемент прогресса на службу умерщвления миллионов людей.

Да, «подозрения» оказались не напрасны. И ужас от этой их бесчувственной рационалистической правды холодил кровь: потрясало буквально всё — от нечеловеческой жестокости этих войн до технологических «успехов», которые в полной мере испытали на себе жители Хиросимы и Нагасаки в 1945 году.

Человек оказался поистине в «новом» времени. Последние всплески экзистенциализма — от Мартина Бубера и Льва Шестова до Карла Ясперса и Жан-Поля Сартра — были, кажется, отчаянной попыткой залатать чёрную дыру в мироздании, оставшуюся после ницшеанской «смерти Бога».

Впрочем, защищаемая ими экзистенция, эта секуляризированная «душа» оказалась бессильна перед разверзнувшейся пустотой хайдеггерианского «Ничто» ХХ века.

Единственным хоть сколько-то адекватным ответом на всю эту обнажённую правду о человеке, об обществах, которые он создаёт, стала философия абсурда — от дадаистов, вышедших на сцену на фоне Первой мировой, до «театра абсурда» Инеско-Беккета-Жане et cetera, закрывших собой Вторую.

События первой половины XX века действительно были настолько драматичными, настолько ошарашивающими, что и философы, и социологи не заметили, пропустили формирование новой генерации людей — людей совершенно другого типа: «человека информационного».

Кроме того, и сами эти войны, и этот «новый человек» были непосредственным результатом «прогресса», которому ещё недавно так радовались: невиданные прежде технологии, развитие медицины, демографический рост, новые формы экономической деятельности, развитие транспортной инфраструктуры, образования, коммуникаций, СМИ и т. д. и т. п.

Об опасности «техники» предупреждают Мартин Хайдеггер и Эрнст Юрген. Хоть и по-разному, они говорят об одном и том же: техника меняет антропологическую реальность, превращает жизнь в производственный конвейер, отчуждает человека от самого себя, является экзистенциальной угрозой.

Но как остановить эту движущуюся мощь, перемалывающую всё человеческое? Ведь всё происходящее с человеком уже само по себе очень напоминает войну. Давайте представим себе это на минуту…

«Умирает Бог», что само по себе — уже трагедия: мир лишился высшего покровительства, и ощущение смысла жизни едва теплится только в тех, кто ещё способен надеяться. Сама инстанция души оказывается под вопросом, и интеллектуалы совершают отчаянную попытку спасти её, реанимировать в экзистенциальном дискурсе.

Но всё это происходит на фоне новостных сводок с фронта, русской революции, пандемии «испанки» 1918 и 1919 годов, которая унесёт около 20 млн жизней. Тяжелейшие экономические кризисы следуют один за другим, причём по обе стороны океана. Окончательно рассыпается Британская империя, оставляя за собой хаос по всему миру, в Германии к власти приходят фашисты, евреи бегут из Европы.

Нет, экзистенциальный дискурс, призванный «спасти» человека в человеке, выглядит на этом фоне слабо и неубедительно. И именно в этот момент, когда и так всё, кажется, потеряно, едва окрепшие Левиафаны — СССР и Германия — сходятся в следующей войне, невиданных доселе масштабов.

В войну втянуты все крупные державы, Франция оккупирована, Лондон бомбят, США отправляют солдат на фронт через океан, сбрасывают атомные бомбы на мирные японские города.

Последняя надежда, которая остаётся у интеллектуалов, — это марксизм. Что если решение этой, кажущейся уже нерешаемой, задачи — в победе коммунизма? Но события, происходящие и в СССР, и в Китае, правда о которых начинает просачиваться через железные занавесы уже после Второй мировой войны, убивает и эту, последнюю надежду.

Что нам ждать от европейских интеллектуалов теперь?

Думаю, это достаточно красочно живописуют «Чума» Альбера Камю или, например, «За закрытыми дверями» Жан-Поля Сартра. Но если отойти от художественных образов, то ответ нам даёт Жан-Франсуа Лиотар.

Ответ чёткий и однозначный, хотя и не прямой: интеллектуалы будут пытаться разрушить всё, что ассоциируется у них с прежним миром — с миром модерна, Просвещения, Левиафанами, технэ, идеологиями, политикой и т. д.