Впрочем, и о наркотической зависимости Мэрилин Монро общественность узнала только из официального заявления киностудии FOX, которая попыталась таким образом объяснить разрыв своего контракта со звездой.

Элиты, оказавшиеся во всей своей наготе под прицелом фотоаппаратов и телекамер, — в прожекторах «общественного наблюдения», — уже не могли претендовать на статус «небожителей», они словно бы лишились прежней мистической власти.

Охота СМИ за «звёздами» в надежде найти «новость» для первой полосы — это очень в духе постмодерна: голливудский актёр, играющий героев-любовников, стоит на пляже в неловкой позе с огромным брюхом наперевес, а какая-то суперзвезда тратит деньги в казино в компании сомнительных знакомых, и т. д. Бытовая пошлость — вот чего жаждет продукт постмодерна, испытывая буквально животный восторг, когда венец славы теряет любой из её «божков».

Ещё, кажется, совсем недавно фанатки сходили с ума на концертах Beatles, Джон Леннон был «популярнее Иисуса Христа», а принцесса Диана была «королевой людских сердец». Словно бы ещё вчера у наций была «совесть» — Мартин Лютер Кинг, Нельсон Мандела, Лех Валенса, Дмитрий Сергеевич Лихачёв. Наконец, ещё каких-то несколько лет назад поклонники Apple могли сутками стоять в очередях за новой версией iPhone, осенённого гением великого и ужасного Стива Джобса.

Но вдруг эти культы лопнули, будто мыльные пузыри, будто бы и не было такого никогда. Мир стал плоским, а мы даже не заметили, что произошло нечто чрезвычайное.

Такое развитие общества нам кажется вполне естественным и справедливым (по крайней мере, способствующим большей справедливости). Но дело здесь не в «справедливости» или «нормальности», а в том, что мы пережили радикальное изменение роли «авторитета» в жизни общества, мы утратили способы управления обществом через асимметрию знания, на которых всегда держались самые знаменитые «демократии».

Крушение самого института «элитарности» шло по всем фронтам. Например, выдающийся американский интеллектуал, философ Фредрик Джеймисон считает важным осознание факта падения некоего естественного барьера между «высокими» и «низкими» жанрами в искусстве.

В книге «Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма» Ф. Джеймисон определяет три значимые утраты, которые мы понесли при переходе из модерна в постмодерн: эта утрата глубины, утрата эмоциональности (аффекта), утрата историчности.

Так, разбирая творчество Энди Уорхола, Ф. Джеймисон показывает отсутствие глубины в его работах, в строго бодрийяровском смысле трактуя их как игру симулякров с симулякрами. Сравнивая знаменитую «Мэрилин Монро» Уорхола с «Криком» Эдварда Мунка, он показывает, что у «Монро» постмодерна нет чувств, утрачен аффект.

Утрату историчности Ф. Джеймисон видит в «беспорядочном пожирании всех стилей прошлого». Проблема даже не в том, что мы не имеем полного, исчерпывающего знания о прошлом, говорит он, вторя Хайдену Уайту, а в том, что мы создаём новые картины прошлого, которые противоречат друг другу и никак не связаны между собой.

Мир постмодерна распадается на части — он дефрагментирован, шаржирован, превращён в набор бесчувственных образов.

Лишённые прежней загадочности, столь значимой для формирования сакрального образа власти, элиты перестали быть ими. Даже звёзды массовых жанров — таких как кино, например Марлен Дитрих, Одри Хепбёрн, Софи Лорен, — были таинственными и недостижимыми. Но постмодерн превратил всех в безликое «селебрити».

Нынешние гении — это не Альберт Эйнштейн, которому приходилось прятаться от досаждавших ему фотографов, не Ричард Фейнман, который проводил лекции, не объявляя заранее собственного имени, чтобы публика шла на тему, а не на него (в противном случае в зале было бы слишком много восторженных зевак). Нет, нынешние гении — это так, «учёные».

Да что там говорить, если лидеры наций стали простыми чиновниками, катающимися по парижским улицам на велосипеде из Елисеевского дворца прямиком к своей любовнице? Грандиозный коррупционный скандал — это «оплаченные налогоплательщиками» веганские завтраки премьер-министра Финляндии на сумму 300 евро в месяц.

Умерла тайна, а с ней воцарился дух всепроникающего цинизма.

По мнению одного из самых ярких представителей европейской философии Петера Слотердайка, в этом и есть сущность постмодерна. Вот что он написал ещё в 1981 году в своей «Критике цинического разума»:

«С тех пор как буржуазное общество начало наводить мосты между знанием, существующим у тех, кто находится на самом верху, и знанием, существующим у тех, кто пребывает в самом низу общества, […] крайности растворились друг в друге. Сегодня циник предстаёт как массовый тип: как усреднённый социальный характер в обществе… […] Импульс, заставлявший стремиться к индивидуализации, сильно ослаб в том климате, который создаётся современным городом и средствами массовой информации. […] Человек с ясным „злым взором“ нырнул в толпу, чтобы затеряться; анонимность теперь открывает широкие возможности для цинического отхода в сторону. Современный циник — это интегрированный в общество антиобщественный тип, который способен соперничать в том, что касается внутренней лишённости иллюзий, с любым хиппи. Его злобно-ясный взгляд не представляется ему самому личным недостатком или аморальной причудой, за которую придётся отвечать лично. Инстинктивно он воспринимает свой способ существования уже не как что-то злобное и ехидное, а как причастность к коллективному реалистически скорректированному взгляду на вещи […].

Диффузный цинизм уже давно захватил ключевые позиции в обществе — в президиумах, парламентах, наблюдательных советах, дирекциях предприятий, среди лекторов и среди практиков, на факультетах, в канцеляриях и редакциях. Вся их деятельность происходит на фоне некоторой элегантной горечи. Ведь циники не глупы, они вполне видят то Ничто, к которому всё движется. Однако конституция их души достаточно эластична, чтобы включать в себя постоянное сомнение в смысле собственной деятельности, осуществляемой ради выживания. […] Отсюда следует первая наша дефиниция: цинизм есть просвещённое ложное сознание».

Цинизм, о котором говорит Петер Слотердайк, и в самом деле стал тотальным, всепроникающим, усиливающим социальную атомизацию. Впрочем, это вполне естественно: цинизм становится «нормой» хотя бы в одной достаточной по численности (или серьёзной по силе влияния) социальной группе, он достаточно быстро принимает характер эпидемии.

Можно сказать, что цинизм — это «социальный рак», который очень быстро пускает метастазы в соседних органах. Возникнув в одном сообществе, он скоро поражает и другие. Причём на фоне усиливающего эффекта «обратной связи»: в ответ на цинизм возрастает общая подозрительность, которая приводит к усилению цинизма, расчётливости, снижению порога допустимости в отношении другого человека и общества в целом.

Поражённые цинизмом люди превращаются в социальных провокаторов, сами легче идут на конфликт, совершают действия, предосудительные с точки зрения прежней морали, а то и просто противоправные действия, даже не понимая того, что они не просто удовлетворяют таким образом свои нужды, но и наносят другим людям вред.

Самый простой пример — кража («слив») личных данных, которая воспринимается в обществе как «норма». Такой же «новой нормой» стало обнародование конфиденциальной переписки или видеозаписей, которые были сделаны