Он долго смотрел на спящую жену, но не мог себя успокоить. Тихонько посапывая, она свернулась калачиком, как обычно, приобняв колени. Он же никак не мог избавиться от ноющего чувства тревоги. Нужно было найти выход, обезопасив их обоих. Но как это сделать?

Он лег рядом и, печально глядя на Джулию, стал погружаться в глубокий колодец воспоминаний.

Они познакомились почти тридцать лет назад. Он хорошо помнил, как она смутила его на пляже, во время ритуала поклонения океану.

Как она появилась перед ним: короткая стрижка, улыбка, в руках – сложенный зонтик и молитвенный коврик.

Ее движения были точные и уверенные, в глазах горел огонек задора. Она подошла к нему, постелила рядом коврик:

– Вы ходите на пляж каждое воскресенье?

– Да, – односложно ответил он.

– Я всегда хожу сюда, к скалам.

Декарт удивился, что не знает ее – на Острове почти все были знакомы. Она была изумительна: глаза цвета спелого ореха, крохотные веснушки. Ее волосы стягивала тонкая лента с узором, который напомнил ему карту Острова. А после, когда она обняла его в темноте холодного вечера, его одурманили запах ее волос и теплые пальцы, коснувшиеся его спины.

Джулия стала живой силой, вторгшейся в его жизнь и навсегда изменившей ее. Она поражала его любознательностью – он едва успевал отвечать на ее вопросы. Более того, она верила в Маркуса даже более страстно, чем он. Она рассказывала ему, что, будучи ребенком, уже признавала высшую силу, создавшую этот великолепный мир.

Он заботился о ней, она заботилась о нем. Уходя утром в клинику, он поправлял ее одеяло, целовал на прощание в плечо, в шею и в висок, спросонья она улыбалась ему и желала хорошего дня…

А вечером им нравилось сидеть на берегу – чистом, безупречно чистом пляже – и, любуясь закатом, слушать океан.

Если бы только он мог спасти их любовь, он бы пожертвовал чем угодно. Если бы только он мог уберечь ее от Слияния, от слэпов, от депрессии и боли. Он любил ее больше жизни, и все происходило благодаря ей и ради нее.

Ради их сына.

Однажды он услышал из детской крик.

– Ш-ш-ш. Я здесь, Арти. Все хорошо.

– Мне приснился дурной сон, пап.

– Хочешь, я посижу с тобой?

Он опустился на край кровати.

– Знаешь, что мне снилось?

– Что, сынок?

– Будто я попал внутрь станка громыхающей машины, а там темно и страшно.

– Еще бы.

Мальчик всхлипнул.

– Она схватила меня за горло стальными клешнями и съела. И меня не стало, папа.

– Ты живее всех живых, сынок.

Арти начал тереть глаза.

– Почему у меня болит шея, папа?

– Всего лишь простуда, Арти, со всеми случается.

Мальчик помолчал, а потом спросил:

– Я умру, па?

– Даже не думай об этом, – строго сказал Декарт и поцеловал сына в лоб. – Ты переживешь нас с мамой.

– Правда?

– Да. Я дам тебе таблеточку, и боль уйдет. А вечером мы пойдем на скалы.

– Ура! – обрадовался мальчик. – А можно будет сходить к статуе Маркуса?

– Конечно.

Арти улыбнулся и обнял отца.

– Я люблю тебя, папа.

– Я знаю. Я тоже тебя люблю.

Еще одно неясное, размытое воспоминание о сыне.

Декарт задрожал и с трудом сдержал крик. Чего ему хотелось – так это ломать и крушить мебель.

Вирус Лиссеца.

Третья стадия.

Поражение нервной системы.

Тихая смерть во сне.

Он десятки раз предлагал Джулии сходить к хакерам воспоминаний, переписать часть памяти, оборвать лишние связи и хоть немного облегчить посттравматическое состояние, но Джулия упорно отказывалась. Она лежала в одной и той же позе – калачиком, обвивая руками колени, и лишь иногда беззвучно плакала.

В его улыбке ей чудился сарказм, в любви – жалость, а в увлечении Создателем и онтотеологией – предательство (так он полагал).

Онемев, он смотрел на спящую жену. Она была прекрасна. Ему хотелось ласково погладить ее волосы, но он не осмеливался. Он осторожно коснулся ее плеча, ощутил тепло и бархатистость кожи, отвел руку, пробормотал беззвучно ее имя.

Нахлынувшие воспоминания привели его в смятение, давили знакомой тяжестью.

Однажды они сидели на ковриках у океана, когда на берегу появился Омнус, бывший океанолог, физик-одиночка. Его точка зрения была довольно популярна на острове. Декарт его заочно ненавидел. Тот полагал, что теории Маркуса и Брахура – принципиально не опровергаемые гипотезы, они не фальсифицируемы, а значит, это роднит их со сказками.

Омнус шел по пляжу и наблюдал за маркусовцами, склоненными в молитве.

– Это ж как надо боготворить обычную физику, – улыбался он, – чтобы вставать перед ней на четвереньки.

– Это пение океана, – сказала одна из женщин.

– Не перестаю удивляться, как многоступенчатые интерференции вызывают в ваших мозгах столь яркие эмоциональные реакции.

– Вам стóит уйти с пляжа, – отозвалась другая женщина.

Отряхнув песок, она поднялась и с гневом взглянула на Омнуса.

– Считать эту разноголосицу пением столь же нелепо, как и полагать, что вы все единственные, уникальные в своем роде, а не клоны определенных архетипов.

Все это не казалось бы столь убедительным, прочитай это Джулия где-нибудь в трактате, однако она была рядом и все слышала.

Декарт в смятении наблюдал, как она догнала уходящего Омнуса и засыпала его вопросами.

В тот день в ней что-то неуловимо сдвинулось. Будто из нижнего яруса пирамиды вынули один кирпичик. Ведь как еще объяснить ее упорное стремление к саморазрушению, желание сбежать от реальности?

– Ненавижу и тебя, и Создателя, – призналась она в тот вечер.

Тут воспоминание оборвалось, и все потонуло в гнетущем кошмаре. Смерть сына. Темное небо. Угрызения совести.

Кажется, именно в те дни небо изменило свой цвет.

Оно стало серым за одну ночь, неожиданно для всех, и это объяснили болезнью колбочек в сетчатке глаза. С тех пор синее небо стало ассоциироваться у Декарта со счастьем, с теми временами, когда все было в порядке, а Арти жив.

И пока он шептал Джулии о любви, ее чувства стремительно угасали, будто рушились по экспоненте.

– Я живу с чужим человеком, – говорила она. – Я не знаю тебя.

Так же быстро умирала ее вера.

– Ты говоришь дикие вещи, Джулия, – отвечал он.