забываешь и о смерти. Всё зависит от нервов. А они у нас разные. Хочу особенно остановиться на воспоминании о солдате-заряжающем Закирзянове.

Прибыл он в батарею, когда мы уже были на территории Восточной Пруссии. Перед наступлением, о котором я уже напоминал, которое было перенесено с 31 декабря на 13 января, я пришёл в расчёт. Вижу, что он весь дрожит. Я спрашиваю: «Что случилось?» Ребята за него ответили: «Боится он крови». Я с ним стал говорить о том, что мы все боимся смерти. У нас у всех нервы напряжены. Он сказал: «Я не смерти боюсь, а крови». На что я ответил: «Если убьют, то кровь мы свою не увидим, а если ранят, то не смотри на рану, так мы все делаем. Смотри на рану, когда она заживает». Продолжая разговор, я сказал: «Смотри на всех, и у нас у всех по-разному воспринимается предстоящий бой. Многие радуются нашей силе, не то, что было в 1941-1943 годах».

В это время, а это было 3 часа утра, пришла кухня с завтраком. И, как полагается, по 100 грамм. И тут Закирзянов предлагает: «Товарищ старший лейтенант, выпейте мои 100 граммов». Я ответил: «У меня свои 100. И больше нельзя». Тогда он с тем же обратился к командиру орудия Дворяку. Я говорю: «Закирзянов, выпей свои 100 граммов, и тебе будет лучше». Оказывается, он всегда свою порцию отдавал по очереди членам своего расчёта. Я настоял, и он всё-таки выпил. Спустя минут пятнадцать, он, наконец, повеселел. Затем я послал его в соседний расчёт позвать командира орудия Астафьева. Он быстро ушёл, а я обратился ко всему расчёту: «Не обращайте внимания. Не упоминайте об этом случае, чтобы он не вёл себя стеснённо». Минут через десять Закирзянов вернулся с Астафьевым. Последний, а он был моим земляком с Читинской области, доложил, что его расчёт к бою готов, все позавтракали, настроение бодрое. Я говорю: «А разве ты, как парторг батареи, не видишь, что и в этом расчёте настроение бодрое? Будем ждать сигнала начала артподготовки». Так, постепенно, Закирзянов привык к войне и стал смелее. Во всяком случае, когда я был в батарее, он вёл себя спокойно. Дальнейшую его судьбу, после февраля 1945 года, когда я был ранен и выбыл с фронта, не знаю.

Что касается моего земляка Григория Астафьева, то мы познакомились в августе 1944 года на территории Белоруссии. Это был опытный командир орудия. Награждён двумя орденами «Славы». На всех привалах, биваках он всегда приглашал к себе в расчёт для отдыха. Мы нашли с ним общий язык, говоря о Забайкалье. Однажды, когда нас из-под Гродно перебазировали на Тильзитско-Шауляйское направление, откуда планировалось вторжение в Восточную Пруссию, мне пришлось скрыть совершённый его расчётом проступок – мародёрство. Но об этом чуть позднее.

Перед вторжением в Восточную Пруссию надо было ещё освободить территорию Литвы, часть которой ещё находилась под оккупацией немцев. Шло сосредоточение войск. Как правило, марши осуществлялись в основном с вечера до утра. Обычно выступали в 20 часов и до 9-10ти утра должны были пройти определённое расстояние. Иногда броски за этот период доходили до 60-80 км.

Однажды, следуя колонной через хутор на территории Литвы, я увидел во дворе одного из домов мужчину, который, облокотившись на забор, стоял и наблюдал за движением колонны. Я со старшиной батареи Истоминым подхожу к нему и спрашиваю: «Колодец есть? И какая вода?» Он отвечает: «Колодец есть, и вода хорошая». Я спрашиваю: «Можно набрать в кухню?» Он отвечает: «Можно».

Я дал указание старшине набрать воду и постараться догнать батарею, а сам решил спросить у хозяина, почему он не спит в 4 часа. Он ответил: «Вот смотрю и удивляюсь, четвёртую неделю идут и идут войска. И где столько берут Вашего брата?» Я спросил: «А ты что следишь, уж не шпионишь ли?» На что он ответил: «Упаси Боже, нет. Беда в другом. Бывает, безобразничают: то куру, то порося утащат». Только он это произнёс, как на другой стороне хутора завизжал поросёнок. Хозяин сказал: «Вот Вам моё подтверждение», открыл ворота, и наша кухня стала набирать воду. На этом мы с ним и расстались.

На следующий день пришло распоряжение: выделить от каждого подразделения по 3-5 человек для участия в суде военного трибунала. Судили за мародёрство. На глазах у населения был вынесен суровый приговор.

Итак, спустя пару дней нашего марша, мы остановились в лесу. Я обошёл все расчёты, дал все необходимые указания, выставил наряды. Жду, что меня, как всегда, позовёт отдыхать Астафьев. Но приглашения всё нет и нет. Я решил подойти и спросить: «Земляк, ты что, обо мне сегодня забыл?» Вижу какую-то заминку среди расчёта. Астафьев молчит. Я сел на расстеленную плащ-палатку, а под ней, чувствую, что-то шевелится. Я, недолго думая, приподнял край и пришёл в ужас. Под плащ-палаткой лежал гусь. Я спросил: «Кроме вашего расчёта кто-нибудь видел этого гуся?» Астафьев ответил: «Нет». Я тихо произнёс: «Где, кто взял, пусть унесёт и принесёт расписку от его хозяина. Но так, чтобы никто не видел. Или всем трибунал».

Сделали они это, или нет? Но, во всяком случае, на гусятину они меня не приглашали. На рассвете мы снялись с этого бивака и продолжили движение дальше, всё ближе и ближе к логову фашистского зверя.

Уже в Восточной Пруссии мы с Астафьевым расстались. Его ранило в левую ключицу. А было это так. Мы заняли противотанковую оборону вокруг одного господского двора. Утром, с наступлением рассвета, двор подвергся обстрелу. Нужно было определить – откуда стреляют. Асафьев взял снайперскую винтовку и стал вести наблюдение через окно конюшни. Я услыхал выстрел из винтовки и решил узнать, в чём дело. Астафьев сказал, показывая направление: «У того дома в окопе фриц. Или же он корректирует огонь, или же он – снайпер». Я взял у него бинокль и стал смотреть. Говорю: «Точно. Стрельни из снайперки». В это время на крыше конюшни разорвался снаряд. Черепица полетела во все стороны, осколки с шумом падали на землю. Я сказал: «Держи на контроле этого фрица». Сам же пошёл во двор определить примерно, где на крыше разорвался снаряд. Я определил, что это не разрыв снаряда, а болванка грохнула по крыше. В это время Астафьев кричит: «Фриц покинул окоп и перебежками уходит в сторону от окопа!» Астафьев открыл огонь по немцу – тот пополз. Я это наблюдал в бинокль. В это время, снова по крыше, но уже левее – разрыв.