Принесла нам ведро с водой и кружку. Вышла во двор, взяла веник и замела все наши следы во дворе, огороде, за забором и в доме. Потом пришла к нам и рассказала, что немец живет у них, но в куть (так они называют кухню) никогда не заходит. Если что ему понадобится, он крикнет «Фрау!» и мы по очереди с мамой, но большей частью девочка, спрашиваем, что ему надо. Девочка сказала, что уже много знает по-немецки. Еще она рассказала, что этот немец много пьет, почти всегда приходит навеселе, иногда с ним приходит еще какой-то унтер, он его называет «Гансик». Они поют пьяные и играют на губной гармошке. Одну песню я наизусть знаю, потом переведу вам слова. Девочка ушла, так как скоро должна была перейти на перерыв ее мать.

Мы с Осинцевым сидели молча, каждый из нас про себя думал, как поведет себя мать девочки, узнав про наш визит. Немного погодя девочка принесла нам по две свежей горячей картофелины, сказав: «Ешьте, вы, наверное, проголодались». Мы поблагодарили ее, спросили, как ее зовут. Оказалось, ее звали Катей. Я не успел спросить имя-отчество ее мамы, Катя уже ушла. Вскоре Катя подошла к нам и тихонько сказала: «К вам сейчас подойдет мама, а я пойду постою на стреме». Ее мама приоткрыла занавеску за печь, где мы находились, со слезами на глазах сказала: «Все, что вас интересует, расскажете Кате, я ей все передам. Не вы первые и не вы последние, наверное. Сейчас мне пора на работу». И ушла. Вскоре подошла Катя, мы ей сказали, что нас интересует, спросив, все ли она поняла. Она ответила: «Не волнуйтесь, скоро я пойду встречать маму с работы и по дороге ее расспрошу обо всем, что вас интересует». День был на исходе, но ни Кати, ни ее мамы не было. Мы намеревались после получения сведений ночью вернуться к своим. Нам стало не по себе. Вдруг вбежала Катя, запыхавшись, и тихо сказала: «Фельдфебели идут, ни гу-гу». И ушла. Тут появилась ее мама и стала разжигать примус, чтобы готовить ужин для фельдфебелей. Запахло едой, а для нас после полугодовой голодовки это чувствовать было невыносимо, но надо терпеть. Они с Катей громко говорили, что и как, давая понять нам, что вести себя нам надо осторожно.

Не прошло и получаса, как с шумом появились фельдфебели, чувствовалось, что они были навеселе. Началось их застолье. Продолжалось оно порядочно, с песнями и игрой на губной гармошке. К полуночи гость ушел, а квартирант, проводив его, что-то сказал Кате и ее маме, и слышим, завалился спать, вскоре мы услышали его храп. Катя подошла к нам, подала по паре галет и сказала тихонько: «Он рано утром куда-то уезжает, велел разбудить его в 3 часа ночи. Так что я его провожу и вам все расскажу. И вы, пока рано, успеете уйти к своим». Мы по очереди коротали время в дремоте, ожидая, когда он уйдет из дома. Время 3 часа. Фельдфебель с немецкой точностью ушел из дома. Хозяйка спала, а Катя, проводив его, рассказала нам, что мама работает по уборке склада, на складе большие ящики, все они опечатаны. Проход по пропускам. Устроил ее на работу этот фельдфебель, так как ему понравился их дом на отшибе. Недалеко от склада, а это – на окраине деревни, стоит минометная батарея. Немцев здесь немного.

Уходя, мы спросили Катю: «А про песню, которую поют немцы, ты забыла нам рассказать». Мы попрощались с хозяйкой, а Катя пошла нас проводить и по дороге рассказала содержание песни, но это примерно:

Фюрер наш очень порезвился,

Хотел Россию разом задушить.

А мы же, около года топчемся на месте

И боимся партизан.

Всё, что было у Руси,

Мы забрали в миг.

Но как под Москвой по шапке дали,

Мы еле ноги свои убрали.

И у нас в Берлине худо,

Самолёты там бомбят,

И пишет мне моя Эллина,

Что измучилась без сна

И боится, как бы не было конца…

Прощаясь с Катей, мы спросили её: «А если ты на обратном пути наткнёшься на немцев, что ты им скажешь?» «Скажу, что ходила за земляничкой, я на эту опушку хожу часто, и фельдфебель знает», – ответила она. И мы бегом побежали к тому месту, где нас ждал Либман, но его на месте не оказалось. Подождав немного, мы направились к тому месту, откуда пошли на зондирование обстановки. Навстречу нам вышел Либман с двумя красноармейцами, и с удивлением произнес: «Мы решили идти к вам на выручку, думали, что вы влипли». О результатах нашей миссии мы рассказали Либману. Через несколько дней мы прорвались из окружения.

Работая после выхода из окружения в политотделе дивизии, я оформлял на должности прибывающих политработников. На должность начальника дивизионного клуба прибыл из Москвы младший политрук Голодников. При оформлении, я ему сказал, что из окружения не вышел начальник клуба старший политрук Жаров, поэтому Голодников будет на его месте. Мы пошли с ним в столовую, и по пути я ему рассказал о случае с Катей. Вспомнил слова песни немецкого фельдфебеля. Потом я и забыл об этом. И вот, в конце 1942 года после разгрома немцев под Сталинградом, в частях проводились митинги, собрания, где выступали артисты, оркестры и т.д. На одном из концертов я присутствовал. Конферансье объявил: «Песенка немецкого ефрейтора» – вышел на сцену Голодников в немецкой форме и говорит, что идею песни подали нам военнослужащие, вышедшие из окружения, они воочию видели и слышали, и запел текст этой песни.

К сожалению, ни у кого из моих однополчан 262 СД эта песня не сохранилась в памяти. Возможно потому, что никто так близко не был с ней связан, и что идея песни была принесена нами в дивизию. Не исключено, что подобные варианты были и в других соединениях. Зародилась же на Ленинградском фронте песня, так называемая «Застольная» и др.

Как я уже указывал, в начале августа 1943 года я выбыл из дивизии и попал в 27-й резервный полк офицерского состава артиллерии, который дислоцировался в Барнауле, там я прошел переаттестацию с политсостава на строевого офицера артиллериста.

С прибытием осенью 1943 года в этот полк, а там, таких как я фронтовиков было более тысячи, нас посадили на норму 3(три). Нас это не устраивало, потому что этой нормой удавалось только «заморить червячка». Мы устраивали коллективные требования отправки на фронт, вплоть до того, чтобы нас отправили рядовыми. Это требование дошло до Москвы,