«Косматой называют Галлию, а не Германию», – поправил я.

«Какая разница», – едва слышно прошептала Лусена и вдруг, оттолкнув меня, стремительно вышла во двор.

Я понял: она не хотела, чтобы я видел ее слезы.

Поразительная женщина: в сущее мгновение приняла решение, отреклась от дома, от хозяйства, которое почти в одиночку, в течение пяти лет заботливо взращивала на пустом месте – да, да, именно взращивала, – я правильное слово подобрал – и последовала за мужем на край света!.. «Где ты будешь, Гай, там я буду, Гая» – так, повинуясь обряду, все женщины на свадьбе говорят и клянутся. Но многие ли из них, выйдя замуж, вспоминают об обещании и соблюдают эту прекрасную и страшную клятву?… Полагаю, даже киник Диоген, которого столь часто цитируют любимые тобой стоики, встретив Лусену и осветив ее своим философским фонарем, просто обязан был воскликнуть: «Вот это – действительно человек, хотя и женщина!»

К стыду своему, я лишь недавно понял, какую замечательную мать послала мне Фортуна, отобрав у меня кровную и несчастную, которая произвела меня на свет… А тогда, в Кордубе, я лишь запомнил сцену и с величайшим интересом стал наблюдать за сборами в дорогу.

Я так был захвачен новыми событиями, что даже не успел попрощаться с тобой, Луций. Впрочем, в оправдание свое могу вспомнить, что на следующий день после отцовского объявления я прибежал в школу. Но тебя там не было. А разыскивать тебя в городе или в его окрестностях мне было недосуг.

Но ты, как мне потом удалось узнать, ничуть на меня не обиделся. Помнишь, когда год спустя, уже из Новиодуна, я прислал тебе первое письмо, ты мне нескоро ответил и написал буквально следующее: «Луций Анней Сенека шлет привет тезке Луцию. Если ты здравствуешь, хорошо; я здравствую. Я о тебе вспоминаю. Но напиши мне, пожалуйста, какие наши встречи тебе особенно запомнились, и что ты из них почерпнул для себя полезного? Береги здоровье»… Ты явно забыл о моем существовании и не мог понять, какой такой Луций из варварской Гельвеции домогается твоего драгоценного внимания. Клянусь собакой! (В детские годы это было любимой твоей клятвой. Потом ты стал клясться Волчицей. Потом «гением Посидония»)… Но не будем забегать вперед.

II. Как я уже вспоминал, на сборы в дорогу отец отвел лишь один день и две ночи. Взяли с собой самое необходимое, погрузили на телегу пять сундуков, четыре плетеные корзины и пустились в путь.

Ехали по имперской Августовой дороге: сперва вверх по долине Бетиса, затем вниз по долине Хукара; выехав на побережье Внутреннего моря, не стали терять времени и заезжать в Новый Карфаген, а повернули налево и отправились на север, в сторону Тарракона, минуя Илику, Сетаб, Валенцию, Сагунт и Дертозу.

Я, который никогда до этого по имперским дорогам не путешествовал (из Леона в Кордубу мы перебирались по дорогам, которые в Италии называются муниципальными, в Галлии – «паговыми», а в Испании – не знаю, как они называются), – разумеется, я был восхищен этим новым для меня проявлением римской мощи и красоты, во все глаза смотрел и жадно впитывал и запоминал и всю картину в целом, и мелкие детали, окружавшие меня.

Но с твоего позволения, Луций, не стану припоминать и описывать местные красоты и достопримечательности. Во-первых, потому что ты не раз, наверное, следовал Августовой дорогой, когда из Иберии передвигался в Рим или из Рима в Иберию (хотя, скорее всего, вы с отцом добирались до Нового Карфагена, а оттуда более коротким морским путем достигали Рима). Во-вторых, потому что иберийских городов я, собственно говоря, и не видел, ибо ни в одном из них мы не ночевали: либо огибали стороной, либо быстро проезжали насквозь. А в-третьих, мне сейчас о другом хочется вспомнить и как бы поведать тебе.

III. Турма моего отца, как и положено турме, состояла из трех декурий. То есть – тридцать всадников, не считая командира. Но помимо этих конников было еще тридцать легковооруженных воинов, которые наполовину были пехотинцами, а наполовину – тоже неплохими наездниками (о них я чуть позже специально расскажу тебе). К ним в придачу было двадцать калонов, которых обычно называют конюхами, но которые у моего отца были не только конюхами. Итого, семьдесят семь человек солдат, три декуриона и турмарион, Марк Пилат.

Как правило, ранним утром турма выдвигалась вперед, и мы с Лусеной снова встречались с ней лишь под вечер, когда наступало время обеда и последующего ночлега. То есть все конники и все легковооруженные нас покидали – обычно каждый легковооруженный (отец называл их «молодчиками») садился за спину «своего» конника на уксамского коня. Половина калонов-конюхов тоже ускакивала вслед за турмой, на мавританских конях, и каждый калон отвечал за трех мавританских коней, поочередно скача то на одном, то на другом, то на третьем, чтобы лошади ни в коем случае не уставали, но и не отвыкали от седоков. А десять оставшихся конюхов-калонов окружали нашу телегу и служили нам охраной. Лишь один раз в Иберии – на перевале между двумя долинами, Бетиса и Хукара, где, по слухам, всегда было много разбойников, – лишь однажды отец к десяти конюхам прибавил еще целую декурию, с конниками и молодчиками, которую возглавлял декурион Туй – ибериец по происхождению и, как ты видишь, по имени.

Мы с Лусеной, с сундуками и корзинами ехали на телеге – простой, крестьянской, но довольно широкой и просторной, частично закрытой тростниковым верхом, который защищал нас от солнца, ветра и дождя. Два мула везли эту телегу-кибитку. Но не такие, которых мы обычно видим на дорогах, которые еле передвигают ноги и, кажется, вот-вот улягутся на землю и заснут. Нет, отец подобрал нам трудолюбивых, выносливых и довольно-таки резвых мулов. Ими правил Вокат – как ты помнишь, отцовский «военный раб». (Нашу единственную служанку, Олиспу, отец перед отъездом продал соседу, почти за бесценок, потому что за несколько часов невозможно выручить за рабыню приличную сумму.) И еще одна повозка следовала за нами, в которую была сложена амуниция наших конников и легковооруженных. Эту подводу тоже влекли мулы, тоже резвые, и погонщик ее, как сейчас помню, все время шел или бежал сбоку, часто – босиком, и, пожалуй, был самым сердитым и властным из конюхов-калонов.

Завтракали рано утром: перед восходом солнца и вместе с кавалеристами. В полдень перекусывали: иногда прямо на телеге, не прекращая движения, а иногда останавливаясь, расстилая ковер и плащи на пригорках и любуясь окрестными пейзажами, – если было чем любоваться. Обедали уже на вечернем привале: снова все вместе; среди конюхов было два повара, и Лусена им часто приходила на помощь – обед приготовлялся не более чем за час.

Отец и солдаты спали, что называется, под открытым небом. А нам с матерью отвели переносную палатку, скромную, но уютную. Лусена спала на походной кровати, а я – на гадесском ковре, который клали прямо на землю, поверх него настилали солдатский плащ, а другим плащом я укрывался.

Посуду взяли с собой самую простую. Но Лусена заставляла меня пить из маленького серебряного кубка, говоря, что кубок этот волшебный: он, дескать, не только очищает воду, но и отгоняет злых духов и сопутствующие им болезни. Из чего пила Лусена я, представь себе, не помню. А вот отец пил из большого серебряного кубка, на внешних стенках которого были вырезаны названия всех промежуточных станций на дороге Гадес – Рим и указаны расстояния между ними… Как я выяснил, отец купил этот кубок задолго до нашего путешествия: видимо, рассчитывал или надеялся, что скоро ему удастся выбраться из Иберии.