Гердой он произвел на свет самого себя – Роберта Капу.

Студия на улице Фруадво залита молочным и ровным светом – другого и нельзя ожидать при таком сером небе; идеальный свет для художника, но не для фотоателье. Чики не сетует, что его держат на кухоньке и что ему приходится «развешивать белье» в туалете, бегая все время вверх-вниз по винтовой лестнице с лотком с отпечатками, которые утром предстоит снять. «Нехорошо заставлять мадам Гарай справлять нужду под взглядами испанских или китайских солдат, а если клиент спросит, где туалет, не предлагать же ему уединиться со свеженькими снимками», – говорит Чики.

С ним трудно не согласиться, но Капа неспроста выбрал именно эту студию, напоминавшую ему о золотых временах в доме-пассаже «Пилвакс» в Будапеште, хотя, конечно, то было совсем другое дело: в двух шагах от улицы Ваци, где ходили по магазинам элегантные дамы, и на месте, где когда‑то находилось кафе, известное пристанище революционеров-патриотов 1848‑го. Уже в 1920‑е, в эпоху суетливой элегантности, «Пилвакс» вновь открыл историческую Kaffeehaus[127], но в ней не было больших окон, как те, что выходили на улицу Фруадво и казались еще больше благодаря расставленной Гердой мебели – никакого хлама, только самое необходимое, но добротное и рационалистическое. Черное, очень легкое и практичное полукресло, два удобных стула с квадратными сиденьями, приставленные к узкому столу на ко́злах.

Рут собиралась спокойно полистать «Пикчер Пост», но, ожидая Чики, засмотрелась в окно: она немного нервничает из‑за того, что́ ей предстоит сказать Капе, и ей надоело ждать – что одного, что другого. Но наконец дверь кухоньки открывается.

– Ну как, видела репортаж в журнале? – спрашивает Чики, макая хлеб в кофе с молоком.

Рут смотрит на него, облокотившись на край стола, прихлебывает кофе и курит, уже более спокойная.

– Как хлеб? Плесени, кажется, не было…

– Отлично! В Будапеште и с плесенью, бывало, ели.

Рут уже собирается взять журнал, но вдруг останавливается, наблюдая, как Чики медленно жует, положив локоть на стол и склонив голову. Может быть, ей следовало бы быть для Герды тем, чем Вайс был для Фридмана, – другом-тенью, навеки благодарным за то, что выбрали его.

Она уже не в первый раз об этом думает, вспоминая давние времена, когда Андре сидел за их столиком в кафе «Дом», стрелял сигарету, а когда у него самого была пачка, предлагал каждой из них по одной, но первой угощал Герду. В какой‑то момент, после неизменного кофе, он начинал рассказывать о приключениях своей юности: «Шайка хулиганов, вроде мальчишек с улицы Пала[128], вот кто мы были; но мы охотно принимали в свои ряды и девочек…» Рут догадывалась, что эти истории он сочинял специально для ее подруги, и Герду они и впрямь веселили: ее впечатлила эта мадьярская эпопея и созданный в ее честь feuilleton[129]. «Да мне‑то какая разница!» – отвечала Герда, когда Рут, перед тем как погасить на ночь свет, предупреждала ее, что эти рассказы – не более чем романический вымысел, чтобы не сказать россказни. Теперь приходится признать, что она была к нему несправедлива.

Это доказал не столько Капа, сколько его «правая рука», чья тонкая рука сейчас прикрывает, будто защищая, свою тарелку с завтраком. Чики Вайс не говорит о своем детстве, но о нем рассказывают его бытовые жесты, жесты военного сироты, усыновленного ровесником-фантазером.

Рут слышала историю Чики, когда Герда еще была жива. История слишком слезливая, на вкус Андре, если бы он не разбавил ее юмором: Вайс-отец пал за императора Франца-Иосифа, причем пал с лошади, другими словами, был убит габсбургским копытом. Его первенца отдали в сиротский приют, потом, на время учебы в Gymnasium, забрали домой, но дом матери вскоре стал для него чем‑то вроде гостиницы, потому что некто Банди Фридман с Чики на буксире все время расширял географию их вылазок за пределы района между мостом Елизаветы и школой сразу за еврейским кварталом. К тому же у них были весьма симпатичные и толковые подруги – Ева, дочь адвоката, и Кати, дочь банкира; они научили мальчиков азам их будущего ремесла и «не буду говорить чему еще…». В Берлине девушки, уже фотографы со связями, помогли Чики и Банди и стали для них образцами для подражания. Всегда можно положиться на людей, с которыми вы когда‑то вместе натворили глупостей, – что бы ни случилось.

Да, друзья познаются в беде. Письмо с соболезнованиями от Кати Хорны прибыло на улицу Фруадво из Испании, где она работала фотографом для анархистской прессы. Телеграмма от Евы Бесньё – из Амстердама (БАНДИ ЗДЕСЬ ТЧК НЕ ВОЛНУЙСЯ ТЧК): когда Капа испарился после похорон, именно она успокоила Чики, а с ним и Рут, которая тут же бросилась оповещать всех друзей, кто тревожился за него.

В беде настоящие друзья узнают друг друга. Благодаря Чики Вайсу Рут открыла для себя Банди, когда он взял ее в студию вскоре после похорон.

Она далеко не сразу научилась воспринимать его всерьез, по крайней мере настолько, насколько он того заслуживал. Но, впрочем, разве Герда поначалу не отнеслась к нему так же?

– Ему же двадцать лет! – фыркала она.

– А Георгу Курицкесу? Только не говори мне, что привередничаешь из‑за какой‑то разницы в год.

– Да у него еще все лицо в прыщах.

Затем, ближе к концу 1934‑го, Герда сошлась с Таксой – подтверждение, что Андре Фридман был в самом низу рейтинга ее поклонников. Как Рут могла догадаться, что за этими запоздалыми прыщами скрывается юноша, сильно привязанный к своей подростковой компании? Ребята из Будапешта остались настоящими друзьями: кто‑то заботился о Чики, Чики заботился о Банди, и даже теперь, став Робертом Капой, Банди не забывал о своем друге детства. А Герда?

А Герда в одночасье бросила ее на произвол судьбы, но хватит копаться в прошлом. Как ты можешь до сих пор обижаться на мертвую, Рут, тебе что, нечем заняться и не о чем подумать? Смотри вперед и считай, что тебе повезло. У тебя есть кое‑какие сбережения (пусть и скромные), есть цель, два старших брата, готовых тебе помочь, муж и швейцарский паспорт, и только мать все еще в ловушке, в Германии. Мать, потеряв мужа во время эпидемии испанки, когда Рут было пять лет, скорее пошла бы выступать перед Новым театром за пару марок, стряхнув пыль со старого боа и со своего старого репертуара, чем отправила бы ребенка в сиротский приют, и не считала ниже своего достоинства прислуживать в чужих домах.

Да, Рут повезло во многом, даже