href="ch2.xhtml#id297" class="a">[138]), а затем сказала дочери: «Если понадоблюсь, мы с Ривкой на кухне».

Рут съела два куска пирога, а фрукты оставила Герде. Потом, из вежливости и по привычке, а также потому, что никто об этом не позаботился, она взяла поднос и пошла искать кухню. Она открыла дверь в большую комнату, наполненную свежим воздухом и светом с балкона: по стенам, на мраморном столе, в свежеокрашенных белых сервантах – повсюду были расставлены зеленые и красные баночки. Мать Герды и Ривка раскладывали маринованные огурцы и свеклу, нарезанные ломтиками или протертые с красным хреном, и передавали друг другу банки и крышки, не замечая ее.

– Oj dos Fräulein hot gebracht di teler![139] – воскликнула девушка. В ответ фрау Похорилле прошептала две непонятные короткие фразы, и та тут же бросилась убирать банки и освобождать место у раковины.

– Не стоило себя утруждать, – сказала она, но не успела даже вытереть руки о фартук, как Рут уже опустила свою ношу и, произнеся: «Что вы! Это пустяки», направилась обратно в гостиную. Даже сквозь закрытую дверь она услышала, что они сразу же возобновили разговор на идише. «Эта Ривка только что из Галиции, а здесь ей живется лучше, чем моей матери у Кауфманов», – подумала она и стала искать способ сказать об этом Герде.

– У вас в доме все так либерально.

– Ну, в общем, да. А почему ты так решила?

– По тому, как твоя мать обращается с домработницей.

– Знаешь, она сама еще к этому не привыкла. Мы ведь не такие, как Чардаки, а ты как думала?

Рут не помнит, была это кузина Таксы или кого‑то еще из их богатых друзей. Но девочка, которую отправили послом в дом Похорилле после того ужасного 18 марта 1933 года, когда штурмовики перевернули квартиру вверх дном и увезли Герду, несомненно была из известной семьи меховщиков. Братья Георга – сам он в тот момент был в университете в Берлине – сразу же созвали собрание на задах первых Schrebergärten[140] в парке Розенталь, где, как они предполагали, будет мало людей, собак и детей в колясках, да и те поскорее захотят вернуться в тепло. На Фридрих-Карл-штрассе уже тоже побывали коричневорубашечники: провели обыск явно для вида, а значит, больше хотели напугать. У Курицкесов были свои каналы информации, и они хотели обсудить, как сообщить семье Герды, что к ней применили Schutzhaft[141] и обвиняют в участии в нелегальном профсоюзе.

Понимали ли Похорилле, эти мелкие торговцы, недоумевающие, как их дочь может быть замешана в чем‑то подобном, что защитный арест позволяет нацистам схватить кого угодно? Что они могут перевести Герду в другую тюрьму или отправить в концлагерь, даже не выдвигая официальных обвинений? Так что кто‑то должен рассказать им обо всем как можно скорее. Дину или ее детей, чьи связи с организациями, объявленными вне закона, были известны, отправить нельзя. Наименее скомпрометированные из их компании, в первую очередь Такса, уже уехали за границу. В конце концов вызвалась Рут, которая сама была активисткой профсосоюза в Гаудиг-Шуле, но зайти к Похорилле на десять минут не так уж и страшно, предположила она.

«По крайней мере, меня они уже видели раньше».

На самом деле у нее мурашки бегали по коже; тот же мандраж, что и сейчас, когда она ездила в Берлин, чтобы передать информацию и помощь семьям арестованных товарищей, который подсказывал ей держать под рукой свой швейцарский паспорт. Иногда она просыпалась по ночам и снова закрывала глаза, лишь убедившись, что он все еще при ней, на ночном столике.

В тот раз послушались Дину Гельбке, которая отвергла кандидатуру Рут. Кого же еще могли послать к Похорилле?

В итоге остановились на этой Эльзе, Ильзе или Инге. Выбор на первый взгляд отчаянный, учитывая, что той было лет тринадцать, не больше, но Дженни, младшая сестра Георга, которая играла с ней в детстве, утверждала, что она девочка смышленая.

Нужно предложить ей что‑нибудь взамен.

– Ты что, правда думаешь, что мы подкупим ее пакетом конфет за несколько пфеннигов?

– А почему нет? Это же не просто конфеты, а награда, – сказала Дженни.

– Почетная медаль…

– Вот именно, Зома! И давай без сарказма.

Они решили, что попытка не пытка. На перемене Дженни поговорила с этой Эльзой, Ильзой или Инге, и та очень деловито ответила, что может забежать после школы, но ненадолго, потому что ее родители уже и без того тревожатся. Арийская фройляйн сопровождала ее на занятия по гимнастике и фортепиано, а когда уроки заканчивались поздно, за ней приезжал шофер из магазина.

– Я подброшу тебя на велосипеде и буду ждать за углом, – заверила ее Дженни, – только поторопись.

– А это опасно? – поинтересовалась девочка.

– Для тебя нет.

– Потому что я кажусь ребенком?

– Именно. А еще кажется, что тебя больше интересуют сладости.

– Нет. Если я могу чем‑то помочь против этих, я это сделаю бесплатно.

Обо всем этом потом рассказала Дженни, радуясь успеху своей затеи, напоминавшей сюжет детской книжки. Да, та девочка наверняка читала «Эмиля и сыщиков» и другие повести Эриха Кестнера. Впрочем, в книгах было дело или нет, но свою миссию она выполнила.

Она представилась с подобающей формальностью (известная фамилия произвела впечатление) и, подчеркнув, что ее ждут дома к обеду, не мешкая передала сообщение. Она сказала, что все друзья не оставят Герду и ее семью. Супруги Похорилле посмотрели на нее в растерянности, но ничего не спросили, поэтому девочка воспользовалась их замешательством и задала наводящий вопрос:

– Мы можем вам чем‑нибудь помочь?

В этот момент отец Герды, должно быть, все понял.

– Благодарю, – сказал он ей, обращаясь как ко взрослой, – этим занимается наш консул, польский консул. Он собирается подать жалобу в Министерство иностранных дел. Передайте это, будьте любезны!

Финал вышел гротескным: фрау Похорилле не хотела отпускать вестницу, не одарив чем‑нибудь в знак признательности, но, учитывая весь ужас того времени, было нечем угостить девочку. Хозяйка вынесла завернутую в пакет коробку с десятком яиц.

– Это наши, высшая категория, сегодняшние. Могут вам пригодиться, скоро Пасха.

Так яйца оказались на Фридрих-Карл-штрассе, где их пожарили и подали с черным хлебом с ветчиной на быстрый, сытный и нерелигиозный ужин.

Герду выпустили на свободу в начале апреля, за несколько дней до Песаха. Но Judenboykott[142] подоровал доверие и навел ужас даже на тех торговцев и представителей свободных профессий, кто не пострадал от насилия, грабежей или вандализма вроде разбитых окон. Оптовику Генриху Похорилле вернули дочь. Он возблагодарил Господа, выкупил у поставщиков потерянный