Икону с волчьим ликом Федя потихоньку от матери спрятал. Обернул в тряпицы и закопал за сараем. Знал, что, если мать ее увидит, в бешенство придет и порубит в щепки. Объявит кусок деревяшки врагом. Проще переживать горе, когда у тебя есть враг. Когда можно переложить на него и чувство вины, и ответственность.

До сорокового дня об иконе он не вспоминал. Трудные были дни – братья ходили тихие, мать все время плакала, дом пустила на самотек. И не любила она давно мужа своего, чужаком он для нее был, человеком из другого мира. Но разве привычка – не разновидность любви. Годами живешь бок о бок с человеком, можешь с закрытыми глазами узнать и запах его макушки, и звук его шагов, и тепло дыхания. Вроде бы нет между вами ни тепла, ни близости – да что там, и слова доброго друг другу не скажете, но все равно как будто бы прорастает он в тебя. Становится твоей частью, которую если и отрывать, то с кровью. Отец не принимал участия в их жизни, но без него дом опустел. Совсем другим стал дом.

Дети ее старались не трогать. Хотя ее отстранённость пугала не меньше, чем мысли о страшной кончине отца. Соседи из жалости подкармливали их хлебной похлебкой. Мрачные были дни, длинные, пустые.

И вот на сороковой день мать вытащила себя из кровати, соорудила нехитрые поминки – сварила картошку, капусту квашеную из погреба принесла, позвала соседей. Кто-то принес домашний яблочный самогон. О покойнике никто не мог вспомнить ничего хорошего – друзей у него не было, соседей сторонился, никто о нем ничего не знал. Поэтому выпивали и закусывали молча, только изредка кто-нибудь вздыхал тяжело: «Эх… Судьба…»

Той ночью Федор долго не мог уснуть, ворочался, смотрел сквозь жиденькие занавески на желтый диск луны. Ему представлялось, что отец на краю его кровати сидит и смотрит укоризненно. Мол, что же ты, Федька, я тебе такое сокровище доверил, сделал тебя Хранителем. А ты пропустил все мимо ушей.

И тогда Федя тихонько из кровати выбрался и прямо босиком отправился в сарай. Раскопал икону, развернул, свечку зажег. Смотрел, смотрел – и никак в толк взять не мог, что отец нашел в ней. Может быть, просто крыша у него к старости поехала, и он придумал мрачный и по-своему красивый мир, в котором был и Великий Волк, и возможность бегать по лесу в жажде охоты, и темная магия, и тайные собрания посвященных. А на самом деле – старый кусок деревяшки, когда-то созданный таким же сумасшедшим романтиком.

Но Федор решил слово сдержать.

Каждый вечер он прятался в сарае с огарком свечи и на икону смотрел. И спустя какое-то время ему начало казаться, что и волк нарисованный тоже на него смотрит. Как будто бы сначала волк не обращал на него внимания, притворялся картиной. А потом вдруг заинтересовался и ожил. Глаза у него были внимательные, умные и злые. Федор не знал, что ему делать дальше. Не всегда он мог выдержать напряженный волчий взгляд. Иногда так голова начинала раскалываться, словно кто-то сзади подошел и булыжник на темечко ему опустил. Он старался расслабиться и довериться волку.

А потом Волк начал во сне к нему приходить. Сначала осторожно – Федя видел смутный образ, очертания. Всегда Волк вмешивался в сюжет сна, появлялся грубо и некстати. Держался поодаль, наблюдал, но не заговаривал. Однажды Федя во сне попытался пойти Волку навстречу – тот метнулся в сторону и скрылся в лесу.

Потом Волк освоился в Фединых снах, осмелел. Начал ближе подходить. Федор поймал себя на мысли, что ждет этих ночных ненастоящих встреч. Специально старается утомиться во второй половине дня, чтобы побыстрее сон пришел и Волк появился. Теперь он приходил почти каждую ночь.

И вот настал день, когда Волк заговорил с ним – языком человеческим. Голос у него был странный – гулкий, как будто бы вокруг него были невидимые своды готического храма.

Волку никогда нельзя было ответить – стоило Феде подать голос, как серый туман безвозвратно растворял собеседника. И он пытаться перестал. Понял, что дело его – слушать, постигать и запоминать, а его мысли, дополнительные вопросы и даже попытка вежливого приветствия никому не интересны.

То, что говорил Волк, было так чуждо и странно. Феде не все было понятно, иногда он просыпался с раскалывающейся головой – так случалось и когда мать заставляла его заниматься арифметикой. Федина семья не уделяла много внимания обучению сыновей – все трое два года отходили в одноклассную сельскую школу, все умели писать и читать, да и только. Федя завел специальную тетрадку – выменял ее на местном рынке на два литра молока и килограмм яблок. По утрам он записывал все, что говорил ему Волк во сне.

Великий Волк – освободитель для людей. Рождается он раз в сотню лет, а последний Великий Волк помер давно. Мир ждет прибытие нового – только вот когда это случится, через десять лет или через пятьдесят, никто не знает. Но все это время посвященные люди охраняют его традицию. По всему миру есть Хранители, и у каждого – такая вот икона, в которой есть частичка силы Великого Волка. Именно через икону станет известно, что новый Великий Волк родился, и тогда главной задачей Хранителя будет отыскать его и обучить.

Волк говорил и говорил, его голос звучал у Феди в голове, и это было болезненно, утомительно, и первое время он думал, что сходит с ума. Но шли недели, месяцы, годы, он привык, освоился и даже стал ждать этих ненастоящих встреч как иные ждут свидания с любимым. Стал замкнутым, молчаливым, мрачноватым, полюбил долгие лесные прогулки. Со временем мать, глядя на него, все чаще повторяла: «Ну надо же, был дите как дите, а с годами стал чисто отец!»

Однажды Волк ему жизнь спас.

Прощаясь с Федором, отец говорил – надеюсь, мы больше никогда не встретимся. Федор тогда обиделся. Не знал еще, что отец о смерти речь ведет.

Но прошли годы, и однажды вышло так, что Федор все-таки увидел своего мертвого отца.

Случилось это летом сорок первого года.

В сельсовет доставили повестки на желтоватой плотной бумаге – всем мужчинам, кроме дряхлых стариков, было велено явиться в райвоенкомат ближайшего городка. «За опоздание или неявку будете привлечены к ответственности». А на обороте – от руки написано: приходить обритым наголо, иметь с собою документы и продукты, громоздких вещей не брать». Пришла такая бумажка и на имена Федора и его братьев. Отец к тому времени уже давно спал в могиле, на стареньком кладбище близ деревенской часовенки. Мать была совсем старушкой, подрастерявшей былую склочность и прыть. К старости она стала медленной и равнодушной. Могла весь день провести на кособокой лавочке у своего дома, почти ничего не ела и почти ни с кем не разговаривала. Один из ее сыновей давно жил в городе, изредка от него приходили телеграммы. Деньгами он никогда своим не помогал, хотя вроде бы неплохо устроился – занимал какую-то должность на крупном заводе. Федор же и два его брата остались в деревне. У братьев давно были свои семьи, у каждого – уже по четверо детей. Свои дома.

Только Федор так и оставался бобылем, продолжал жить в родительском доме, переехав в комнату, которую когда-то занимал его отец.

Вырос он в мужчину видного, многие девушки на него засматривались. И матери его соседки не раз намекали – вот хорошо бы твоего парня с девкой моей свести. Красивая пара была бы, детишки бы пошли. Мать одно время в подобных разговорах с охоткой участвовала и даже пыталась на него влияние оказать, но потом опустила руки, поняла, что бесполезно все.