Со стороны казалось, что Федор вообще ничем не интересуется. Он любил уходить в лес и бродить там подолгу, иногда до самой ночи. Это была его отдушина. В остальное же время он был примерным сыном – внимательным и работящим. Дом починил, сарай новый построил, на огороде работал за троих. Не пил ни капельки спиртного, на сельской танцплощадке его ни разу не видели. Людей он не любил – увидит издали соседа и перейдет на другую сторону, а если с ним поздороваться, пробурчит что-нибудь себе под нос.

Даже братьев родных, которые в той же деревне жили, не привечал. Зайдут они к матери со своими женами и детишками – Федор поздоровается, да и уйдет в свою комнату, даже чаю вместе со всеми не выпьет.

И вот – лето сорок первого, война, повестка. Как заметалась мать – это было удивительно и жутко, ведь в последние годы она казалась растерявшей все чувства и реакции. С тех пор как ушел отец, ее общение с миром было скупым и вынужденным. Она как будто бы переключилась в режим дожития. Просто плыла по течению. Но это было не саморазрушение, а покорное ожидание своего срока.

А тут – забегала по дому, заголосила вместе с другими бабами. В те дни над деревней вой стоял – понимали ведь, чуяли, куда их мужья и сыновья отправляются.

Каким образом райвоенкомат распределял людей, никто так и не понял. Там была сутолока – каждый день оттуда направляли в сборные лагеря десятки новых людей. В лагере были все вместе, а потом самого младшего брата определили на другой фронт, а Федор и Николай, средненький, оказались вместе в эшелоне, который увозил их куда-то на запад. Так вышло, что они были в вагоне самыми старшими, а вокруг – сплошь юные неоперившиеся мальчишки, взбудораженные, бредящие этой войной, еще не успевшие осознать драгоценность жизни и неотвратимость смерти. Все они гордились тем, что едут на фронт, делились надеждами, предвкушали. Было общее впечатление праздника – вот они, все вместе, плечом к плечу, молодые и сильные, готовые защищать Родину.

К своим тридцати с небольшим Федор уже был знаком с Госпожой Смертью настолько близко, чтобы ее не романтизировать. Он хмуро смотрел в окно, на проплывающие выжженные поля, на высокое беловатое небо, и осознавал, что везут их не на честный бой, а в мясорубку. Едва ли эти радостные мальчишки еще увидят родные лица. Все эти их разговоры: «Вот разгромим немцев – и женюсь на Софке! Знаете, какая она у меня красивая! Коса с ногу толщиной!» – просто иллюзия, сладкий сон. На самом деле впереди их ждет только братская могила где-нибудь в лесном болоте. И полное забвенье – если только спустя десятилетия какие-нибудь активисты не найдут среди земли и костей полуистлевшие жетоны с их фамилиями.

Федор держался спокойно и почти равнодушно, Николай пытался ему подражать.

Братья были совсем не похожи друг на друга. Федя – высокий, смуглый, тихий. Николай – коренастый, улыбчивый, со светлыми кудрями, ямочками на щеках и веснушками, которых он всю жизнь стеснялся.

Федор относился к смерти со спокойным уважением, не желая ее приближать, но и не имея намерения слишком истово уклоняться от ее ледяных прикосновений. Коля по-детски ее боялся – днем держался на силе воли, а ночи напролет вертелся, вскрикивал, ему снились кошмары. За эти ночи он успел умереть сотни раз.

И вот случилась одна ночь, уже в самом конце лета. Зарядили дожди, и дело было дрянь. Они находились у самого подступающего фронта и были готовы принять оборону. Конечно, только на словах, потому что на самом деле все, что они могли предложить этой войне – свои загубленные жизни на ее политом кровью жертвенном алтаре. У их полка не было достаточно сил, ресурсов и оружия, чтобы противостоять. Где-то в десятках километров, за их спинами, были другие, более укрепленные, те, которые могли дать отпор. Их же полку было суждено лишь немного задержать врага, сгинув при этом в местных болотах. Все понимали, что никто не выйдет целым, что каждый прожитый день – лишь маленькая отсрочка. Реагировали по-разному. Но надежду не лелеяли даже самые романтичные – всем было понятно, что скоро случится. Кто-то спокойно ждал – такая вот апатия принятия смерти. Кто-то на людях бодрился, но иногда отходил в лесок на полчаса, а возвращался с заплаканным лицом. Не пристало плакать при всех – воины же, мужчины. Кто-то просто вздыхал: м-да. Один ночью убежал – куда, зачем, был ли в этом смысл? Скорее всего, его поймали свои же и расстреляли на месте как дезертира.

Федор в целом был спокоен, но когда он смотрел на брата своего, Николая, его сердце рвалось на части. А ведь Федор к тому лету успел и позабыть, что у него тоже сердце есть. Что он может что-то чувствовать – что-то такое банальное, простое, как все обычные люди. Он легко мирился с необходимостью собственной смерти, но неотвратимость смерти Николая казалась ужасной, не укладывающейся в голове, несправедливостью. Такие как Николай должны вернуться с этой войны. Должны детей растить, освящать своим смехом пространство. Любить должны. А не лежать в земле с брешью в порванной груди. А ведь ничего и не сделаешь, не спасешь его никак. И все-таки Федор старался далеко от Коли не отходить, как будто бы его присутствие что-то решало.

И вот наступила та самая ночь, когда кто-то из них, вынырнув из чуткого поверхностного скупого сна, закричал: идут, начинается! Беготня, сутолока, передернутые стволы, холодная тяжесть гранаты в правой руке. Федор почти ничего не помнил – как будто бы часть сознания его покинула, не желая становиться свидетелем надвигающейся мясорубки. Вот он аккуратно бинтует грязные, со следами запекшейся крови, портянки – так медленно, как будто бы время остановить пытается. Вот растерянное лицо брата: «Феденька, да что же так… Так вот быстро…» И его, Федора, уверенный голос в ответ: «Ты главное, брат, за мной держись. Сейчас тут такое начнется, но ты думай о том, чтобы меня из вида не терять. Все время будь рядом!» Он так говорил и чувствовал себя обманщиком. Авторитет старшего брата – Коля верил ему и кивал, хотя в глубине души, наверное, понимал, что это не план, а только лишь пустая бравада. А может быть, и правда думал, что у Федора есть какой-то спасительный секрет. О Федоре разное в деревне болтали – впрочем, как и обо всех бирюках и одиночках. И что колдует он, и что умеет на языке зверином разговаривать, и что черт к нему по ночам приходит чай пить и дела важные поручать.

Влажная холодная глина под щекой – они с братом лежат рядом в окопе. Небо полыхает. Кто-то совсем рядом кричит от боли как бык на скотобойне. Горячая кровь на лице – много, глаза заливает. Чужая кровь. Чужие невидящие глаза широко распахнутые, в них отражается тусклое темное небо. Лицо мертвеца безмятежное, он уже под опекой Харона, плывет на ту сторону черной реки, он подождет на другом берегу и на правах свояка встретит опоздавших. Слезы на щеках брата, Федор шепчет ему: «Спокойно!»

Их полк продержался всего полтора часа. полтора часа – и нет никого. Может быть, эти часы спасли кого-то другого – кто ждет поодаль, готовится дать отпор. И вот чавканье сапог по глине. Они остались с братом вдвоем среди мертвецов. Последние живые – и вот в их лица смотрят штыки, они слышат отрывистую речь на чужом языке, и оба понимают, что это все.

«Прости меня», – тихо говорит Федор.