не для кошки — миска с молоком.

Миша догадался.

Потом снова тело затребовало к себе, то потное усатое-бородатое тело на кровати, оно не хотело его отпускать, Миша снова ощутил, что чувствуют те руки, что осязает тот нос, что слышат те уши — это прояснилось постепенно, плавно замещая прежние ощущения. Немножко приоткрыл глаза. Потолок. И тишина.

Завтра выздоровеет, встанет и пойдет в ботсад. Пора. Карьера его решена.

Жаль, что многое не успел и не сможет показать задуманное.

Уже несколько лет он изредка покупал садоводческие журналы и занимался в саду селекцией. Прививал грушевые ветки к яблоням и наоборот. Он знал, что скрестить таким образом плоды не удастся, зато если, допустим, грушевая ветка приживается на яблоне, то начинает плодоносить и на ней растут груши. А на других ветках продолжают зреть яблочки.

Привитые Мишей ветки, как правило, засыхали. Но ведь он хотел пойти дальше. Получить настоящий гибрид яблока и груши, причем научиться управлять, какая доля чего будет в итоговом фрукте.

Наконец, путем упорного труда и творческих озарений, чудо свершится, и в скромном саду на улице Мичурина запестрят среди зелени листьев новые плоды — грушоблаки или яблогруши. Миша сунет парочку в карманы и пойдет туда, в ботсад. Не к охраняемым сторожами участкам опытной селекции, а прямо в одни из корпусов — добротных домов, стоявших на территории ботсада и оставшихся в наследие от Ионовского монастыря.

Миша зайдет туда и отправится прямиком в научный отдел. Конечно же, там будут сидеть сотрудники — доктора и кандидаты наук. Миша весело поприветствует их:

— Что, штаны протираете?

Дождется, пока возмущение поутихнет, и протянет грушоблаки:

— А ну-как попробуйте.

Конечно, по внешнему виду сразу будет ясно, что это гибрид, но — ох уж этот научный скептицизм. А Миша поманит их:

— Не желаете ли совершить небольшую экскурсию? Это недалеко.

И поведет их на улицу Мичурина, в свой сад, и явит им древо плодоносящее, грушоблаками отягощенное, и один из научных сотрудников толкнет другого локтем в бок и многозначительно кивнет:

— А этот парень гений! Чего добился! Надо срочно брать его в штат.

— И давать научную степень.

И вот он, Миша Гнутов, самый молодой академик в Академии Наук, уже ходит в ботсад на работу. У него под мышкой кожаная папка, как у Зигеля, а на носу очки — посадил зрение, занимаясь уже кабинетной работой. Корпел за формулами. А тот милиционер, что однажды застукал его с кульками алычи, при встрече теперь кивает и прячет улыбку. Запомнил!

Словно мутное течение вынесло Мишу в другое место, другое время, вытянуло его из будущего, и за окном дядиной комнаты в саду снова закачались, в такт аккордам, спелые яблоки на ветках.

Глава 26

По стеклу с той стороны ползли капли. Кира перебирала струны, слыша, как грубо рубит аккорды Нюта и усердно стучит по чемодану Лёша. Кира следила глазами за каплями по стеклу, как они ползут, соединяются и расходятся, и ей пришло на ум, что вот они тоже сейчас сползлись, а потом разойдутся — Лёша, Нюта, Шура, она. Останутся только следы, чистые и прозрачные, а потом они высохнут.

Дождь усилился, за окном мастерской медленно шумело и колыхалось море кленовых листьев — оранжевых, желто-красных и совсем зеленых. Сызмальства Кира листала, а потом читала книги по изобразительному искусству. Художником и скульптором был ее отец, художницей мать, но дочь этого союза была в области рисования беспомощна. То папа, то мама давали ей, маленькой неразумной, в руку то фломастер, то карандаш, то кисточку и водили ее рукой, показывая, как надо рисовать. И она калякала, а ее подбадривали — вот, вооот!

Когда Кира была все еще маленькой, но уже прибавилось разуму, она глядела на свои каляки-маляки, и на то, что рисовали родители, и горько, горько завидовала. А у нее так не получалось! Хоть ты тресни.

Она спрашивала, а как у них это так здорово выходит, что всё как живое, и ей отвечали, что нужно очень много учиться, а главное поначалу срисовывать — срисовывать чужие картинки, разные предметы, например вот чашку или тарелку, или вазу с цветами, что стоит на столе. Но Кире это было невыразимо скучно, рисовать чашки, к тому же она отлично понимала, что все ею рисуемое в подметки не годится тому, что за пару секунд начертает материнская или отцовская рука простым карандашом.

— Эээ, — говорил отец, уже тогда седой, — Ты хочешь чтоб сразу, а сразу ничего не бывает, нужно приложить труд, труд и время, — и пускался в такие рассуждения, что слушать их было еще нуднее, чем рисовать чашки.

Однажды Кира разбила чашку и нарисовала осколки. Но и это у нее плохо получилось. Отец сказал:

— Ого! Протест.

— Декаданс, — вставил дед.

Это он предложил, чтобы Кира пошла учиться в музыкалку. Сказал, что у внучки абсолютный слух. А другие люди, намекнул на кого-то, слуха вообще не имеют, музыке не учатся, однако же играют и даже выступают.

Где ты сейчас, дед? Там же, где вислоухий шоколадный спаниэль, и вечерные прогулки с ботсаду. Всё там.

Шура слушала-слушала, как бренчит Нюта, как перебирает струны Кира, и встала, и прислонилась лбом к оконному стеклу, а в нем перевернуто отражалось мерное шевеление рук, будто мыши сучили пряжу. Вспомнилось, как от станции метро «Арсенальная», приземистой, пошли на Зеленку — сначала обогнули станцию слева, между нею и военной частью, и в тылу была с горы, полукругом по зеленому склону, лестница к дороге. Они шли и говорили.

— Так ты тоже ужасы пишешь? — спросил Миша.

— То не совсем ужасы, — ответила Шура, а самой представилась череда картин из рассказов. Жертвы Пуго, отработанный материал, обпившиеся чайного гриба. Вот человек в свитере прилип руками и щекой к кухонному окну, оставляя на нем бурые следы, словно слизень. Печально смотрит на улицу и не может оторваться от стекла. За другим окном, семья, ходят по комнате, у них короткие ручки, в длину локтя. Садятся за стол, начинают этими ручками отламывать куски хлеба, берут чашки, столовые приборы.

— У меня скорее фантастика, — уточнила Шура. И обратилась ко всем:

— Вы не против, если я закурю?

— Только если меня угостишь, — сказала Нюта.

— Я тоже пишу ужасы, — забубнил Миша, обращаясь вперед, ни к кому, — сейчас вот работаю над большой повестью.

Вдоль лестницы были битые фонари на железных столбах и высокий бордюр. Миша запрыгнул на него и неуклюже ступая пошел. Поравнявшись с одним из фонарей, он