Петер понимал и жалел Изабеллу больше, чем когда-либо за эти пятнадцать лет. Он давно уже не смотрел на жену с такой нежностью, как в эти страшные недели. Но его смерть дочери ранила так же сильно, а поддержать было некому. Иногда Рубенсу казалось, что это именно с него провидение стребовало жертву – налог на удачу. Это его, Петера Пауля Рубенса, великого художника, личная плата небу. Он никому не признался бы в этом, но иногда так думал.

Сколько угодно можно воображать себя стоиком и знать, что находишься под мощной защитой самых сильных людей мира, но когда светлое и искрящееся, бесконечно любимое существо, стремительно и в невероятных муках покидает жизнь, а ты остаешься – что ты можешь чувствовать, кроме страстного желания быстрее встретиться со своим ребенком в лучшем мире?

Скорбь. Ужас. Бессилие перед кровожадностью провидения.

За что? Неужели за славу мою, превосходящую славу любого, за богатство, превосходящее богатство многих? Я ведь просил об этом? Да, просил. Но почему взяли именно эту – невозможную, жуткую – плату?!

Клара Серена Рубенс упокоилась в семейной капелле в церкви Святого Якова. Ее отец провел там много часов: лежал ничком перед распятием на ледяном полу, молился и плакал, гладил плиту на могиле дочери. Иногда у него не было сил войти в собор, такая захватывала ненависть ко всему вокруг, и он выезжал из города, носился по полям и рыдал… оставлял коня и катался по земле, бил кулаком по стволам деревьев, по траве. Кричал, угрожая небу! Просить уже было поздно, опоздал он с просьбами, а то, может быть, променял бы все, что у него есть, на несколько лет рядом с дочерью! Он боялся возвращаться домой, где сходила с ума Изабелла. Днем она то спала, то плакала, ночью выла около пустой кровати дочери. Хорошо еще, сыновей отвезли к родственникам…

Рубенс приостановил работу мастерской, все равно никто не смог бы ничего делать.

Он убрал подальше портрет Сусанны Фоурмент с ее годовалой дочкой на руках. Изабелла уже бросалась на это полотно, хотела его испортить – пришлось спрятать. Рубенсу тоже тяжело было смотреть на портрет, картина вопила о том, что недавно его дом был счастливым, в нем он работал и наслаждался, радости его были невинными и чудесными…

Жена ведь сама попросила, вернее, передала просьбу родственников – написать Сусанну с ее новорожденной дочерью Кларой дель Монте. Было это приблизительно месяц назад. Он писал Сусанну с младенцем – такую изменившуюся, приветливую и почтительную. Смех звучал по всему дому, в саду – потому что Сусанна играла с их, Рубенсов, Кларой, а дочка таскала малышку Клару дель Монте на руках. Изабелла и Сусанна беседовали о хозяйстве, забавная собака Сусанны, привязанная в саду, стала игрушкой детей…

Вопреки своим тайным опасениям он совершенно спокойно перенес новую встречу с Сусанной. Она стала более сдержанной, хотя осталась веселой и любопытной. В какой-то момент ему показалось, что она посмотрела ему в глаза слишком долгим взглядом… он почувствовал, что такой взгляд может задеть сильнее и запомниться ярче, чем прикосновение, о таком взгляде можно помнить и размышлять месяцами. Но это было только единожды и больше не повторилось.

Забавная возня детей, смех, молодая родственница, которая позировала и беседовала с его женой. Были слезы Изы перед сном: «Ты со мной всегда такой скучный и сдержанный, а когда приходит она – молодеешь лет на двадцать, шутишь, смеешься, чуть ли не прыгать готов от радости… никогда не видела тебя таким».

Что он мог ответить? Он не замечал этого. Или же замечал? Да, молодел в присутствии Сусанны, но не делал и не мыслил совершать ничего предосудительного. Однако жена не могла забыть того, давнего обморока Сусанны – Изабелла сочла его притворством, дикой выходкой, неприличным фиглярством.

Однажды их Клара унесла малышку Клару дель Монте в беседку; Рубенс и Сусанна остались вдвоем. Изабелла заходила в его мастерскую несколько раз, Рубенс замечал ее ревнивое беспокойство и жалел жену, тревога которой была напрасной – его сердце билось ровно, когда он рисовал супругу господина дель Монте. Они с Сусанной болтали о дворцах Генуи, о книге, которую проиллюстрировал Рубенс чертежами и рисунками. Сусанна велела мужу купить ей дорогой фолиант у Моретуса, она любила архитектуру и знала о ней гораздо больше, чем многие просвещенные мужи. Это удивляло Рубенса, даже восхищало, пожалуй!

Но вдруг они заспорили.

– Я не согласна! Некоторые замки германских земель, – доказывала Сусанна, – достойны внимания в не меньшей степени, чем нарядные итальянские здания, которые так нравятся вам. Может быть, вас привлекает то, что в Италии Палладио копировал Ветрувия и тем продолжил античность? Все любуются этой гармонией, бесспорной и выверенной красотой, вы тоже. Но зато мы… мы на севере придумали что-то свое! Новое! Вот так, – добавила Сусанна по-детски, глаза ее на миг стали испуганными: вдруг ее именитый собеседник обиделся?

Рубенс расхохотался добродушно:

– У тебя есть суждения об искусстве архитектуры?! Забавно, в первый раз говорю об этом с дамой… но ты не понимаешь, архитектура у нас на севере – варварская! Варварская, – повторил Рубенс уверенно. – «Что-то свое», – передразнил он Сусанну. – Правильно сказала: есть гармоничные формы, их уловили греки, а римляне в период расцвета сохранили, развили, научились сочетать красоту и пользу строений. Вот, например, был римский город Лютеция, с амфитеатрами, термами и всеми прочими нужными людям и при этом красивыми постройками – на месте сегодняшнего Парижа. Потом пришли варвары, разрушили это все, построили простые уродливые дома. Вот как получается «что-то свое»! Посмотри на сегодняшний Париж! Ты видела его?

– Никогда, я не была там.

– Так вот, он ужасен и никогда не поднимется до прежней красоты. А когда-то на том месте был прекрасный римский город Лютеция…

Он смотрел на нее, рисовал и улыбался.

– Все итальянское или античное… для вас превыше остального, достаточно взглянуть на ваш восхитительный дом, – примирительно заключила Сусанна. – Только хочу сказать, что ваши рисунки в этой книге заставили меня вчера забыть о делах, а у меня их много, уж поверьте. Ваши «дворцы Генуи» прекрасны! Хоть я и ценю вечную соперницу Генуи – Венецию, с ее дворцами и каналами, гораздо больше.

Так они беседовали, а он радовался, что встретил женщину, с которой может говорить о том, что любит. Радовался, что увидит ее завтра и будет видеть целую неделю, что все так просто…

А ведь Клара уже болела, очень быстро слабела его дочка. Чтобы порадовать внезапно захворавшую девочку, Сусанна привела к ней в комнату свою маленькую собаку. Но Клара с трудом повернула голову, ненадолго открыла глаза. Она больше не улыбалась, у нее не было сил. Сусанна тогда расстроилась, и ее маленькое дитя, оставленное в саду, расплакалось горько… А собака начала выть, сорвалась с поводка и выбежала из комнаты больной девочки. Тем утром до окончательного краха ее жизни оставалось три или четыре дня.

А он все работал, писал портрет Сусанны с дочерью, даже не почувствовав, что должен был вместе с Изой каждую минуту держать Клару за руку, чтобы насмотреться, чтобы хватило на все то время, что осталось ему жить без нее. Не насмотрелся – работал, как всегда с удовольствием. Нет, чувства вины не было, но и желания жить – тоже.