не знал, чтобы Сергей Антропович Самарин когда-то и в чем-то шарахался из стороны в сторону. Начинались, бывало, отчаянные, лихие перестройки — летели министерства, на их обломках возникали бесчисленные комитеты, — некоторые из товарищей отца впадали чуть ли не в панику: что будет, что будет? Отец говорил: «Конечно, это все не может не отразиться на уровне производства, но оно, это все, случайно, конвульсивно, оно пройдет, друзья мои, будут найдены нормальные, органически присущие нашему строю формы работы. Потом поднажмем, мы же умеем это, и упущенное наверстаем. Зря волнуетесь». Так в конце концов и получалось. После перестроечных шумих, когда шумихи утихали, люди брались за работу, и многое-многое наверстывалось, восполнялось и успешно уходило вперед. Со стороны могло показаться, будто бы у отца Феликса Самарина был такой компас, который никогда не отклонялся ни на что случайное. Самарин-старший был человеком спокойным, уравновешенным и вдобавок обладал добрым чувством юмора.

На заводе с Феликсом об отце не заговаривали. Отец и отец — кто он там такой, какая разница? Но художника Антонина Свешникова, не только приходившегося Феликсу родней, а который, как сам он, Феликс, рассказал однажды, даже прожил несколько лет в семье Феликса, — того время от времени в рабочей среде поминали.

Феликс, хотя и стал инженером, ничем и никак не отделялся от рабочих и техников. Он постоянно был в цехе, возле рабочих мест, возле станков, пользовался общей бытовкой, сам любил постоять у станка или верстака, повникать в тонкости умного мастерства инструментальщиков. С ним все были запросто, от него не таились. Он был «свой».

— Слушай, Самарин, — сказал раз в бытовке, переодеваясь после работы, электрик Шурыгин. — А родственничек-то твой снова по эфиру звучит. Вчера какой-то из «голосов» — не разобрал, то ли из Лондона, то ли из Мюнхена — возносил его до небес. Обижен, говорят, властями: в Со юз, художников не принят, выставок не имеет. А гений! Один из немногих. Слушаешь так и ушами хлопаешь: правда это или неправда? Са ми-то мы его работ не знаем, не видим. Как судить?

— А верно, — вмешался наладчик станков Олег Егоров. — Ты бы, Феликс Сергеевич, устроил нам свиданьице с твоим родственничком. Свел бы к нему. Где он работает — в учреждении каком, в мастерской?

— Ну да, больно надо время терять! — выкрикнул кто-то.

— Именно надо, — возразили ему. — Каждый должен иметь свое собственное суждение о таких делах, а не с голоса Лондона или Мюнхена.

— Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать? — засмеялись за шкафами.

— Не в этом дело, — сказал Шурыгин. — А в том, что когда сто раз услышишь, то есть, когда тебе сто раз скажут одно и тоже, то у тебя в башке все отпечатается так, будто ты это увидел, и из словесной брехни в твоем представлении вырастет в конце концов то, что ты будешь считать истиной. Я, к примеру, стихи люблю. Читаю такого поэта, читаю другого, читаю третьего. Хорошие стихи, ну просто замечательные, за душу берут. А рецензии начнешь читать — их, этих поэтов, критики чуть ли не матом кроют. И за границей их, оказывается, даже кроют. Мать честная! Где же правда? А поднимают у нас кого? Того же, кого и за границей готовы носить на руках. Разве ж это дело? Что-то, мне думается, ребята, здесь не того.

Разговоры такие затевались нередко. Вопросы литературы, искусства волновали рабочих, техников, инженеров завода. За этими вопросами, казалось бы, такими специфическими, далекими от производства, угадывалась большая политика, слышались отзвуки борьбы двух противоположных друг другу миров. Феликс слушал эти разговоры с большим интересом. Кое-что, по его мнению, ребята из цеха упрощали, кое о чем судили слишком поспешно, но в основе своей они понимали все правильно, точно, с верным практическим преломлением.

Завод Феликса не был таким заводом, история которого уходила корнями в давние времена, в девятнадцатый или в восемнадцатый век. Он был построен за несколько лет до начала Отечественной войны, чтобы как можно скорее и как можно больше дать Красной Армии самолетов новых конструкций. Потомственных рабочих, селившихся бы вокруг него целыми династиями, как на старых заводах Урала, Ленинграда да и самой Москвы, здесь еще не было. Но вместе с тем заводской коллектив был хорошо слажен и существовал уже три десятка лет, он много сделал для обороны в годы войны, он обрел свой стиль работы, свою культуру. Образования менее чем в семь классов на нем, пожалуй, ни у кого не было. А было то восемь, то девять, а то и все десять. Да в вечерних, да на заочных отделениях техникумов и вузов сколько училось. Серые малые, конечно, и тут были, хамоватые, некрасиво ведущие себя, пьющие, болтающиеся по жизни. Такие есть всюду, даже среди инженеров и кого повыше. Но не они, не серяки, задавали тон на заводе. Люди думали, спорили, хотели разобраться в проблемах времени. Их касалось все, потому что они были подлинными хозяевами жизни, хозяевами страны, творцами ее настоящего и будущего. Феликсу нравилась кипучая, деловая заводская атмосфера, дух рабочего товарищества, готовности прийти на помощь друг другу, поддержать один другого, дух суровой справедливости при решении сложных, острых человеческих конфликтов. Феликс никогда не слышал и не видел, чтобы кто-то на заводе сюсюкал, гладил кого-то по головке, но и в обиду рабочий коллектив своих людей не давал. Среди тех, кто окружал его, Феликс чувствовал себя уверенно, надежно, как дома с отцом.

Удивительными были на заводе девчонки. Как отличались они от изломанных кукол-секретарш из иных учреждений, продавщиц из магазинов, из разных случайных застольных компаний! Здесь они не были лишь существами другого пола, они были подлинно равноправными с мужчинами. Если подойдешь к такой, заговоришь с ней, сна не начнет крутить перед тобой боками, строить загадочные гримасы, так или иначе предлагаться в качестве объекта для ухаживания. Человек как человек, простой, нормальный, без вошедшего в привычку жеманства, без манерничанья. Даже когда кто-нибудь из них спросит: «Ну как, Феликс Сергеевич, вы все еще холостой?» — это отнюдь не значит, что ему сейчас вот подсунут невесту, а просто сочувствуют трудностям его холостяцкой жизни. Да еще добавят: «Ничего, ничего, не спешите в петлю-то. Погуляйте вволю. Потом времени не будет». И это, конечно, все шутка. Шутить заводские любят. То тебя будто ни с того ни с сего увесисто хлопнут по плечу, то без особых церемоний попросят потесниться за столом во время обеденного перерыва и, почти сидя у тебя на коленях, добродушно станут похохатывать на