лицам жертв маньяка билась в голове одна и та же фраза: «Не будет. Ничего уже хорошо не будет».

С такими мыслями, невольно подстраивая шаг под каждое вбиваемое в сознание слово – ничего-хорошо-уже-не будет – он добрел по Кирочной до ворот Таврического сада, автоматически свернул на тенистые аллеи. В висках ныло от безысходности брошенных Зиной слов. Он сел на первую свободную скамейку, снова закурил. Мимо по дорожке, смешно задирая коленки, промаршировал мальчик лет четырех-пяти в бело-синем матросском костюмчике. В правой руке он держал блестящую саблю, а левой тащил на веревочке деревянную лошадку: белый горох на сером крупе, мочальная грива, большие красные колеса и грустные огромные глаза. На шаг позади боевого коня, замыкая парадный строй, шагала молодая дама лет двадцати пяти под кружевным зонтиком. Няня, а может быть, и мать – очень уж нежным взглядом она смотрела со своей обозной позиции на грозный авангард кавалькады.

И то ли от вида этой семейной идиллии, то ли от бесконечного повторения – ничего-хорошо-уже-не будет – Константин Павлович вдруг громко всхлипнул, а после и вовсе затрясся в странных судорогах, заменяющих неумеющим плакать мужчинам рыдания.

Дама испуганно обернулась на трясущегося господина, догнала мальчишку, схватила его за руку с саблей и потащила подальше от вроде бы прилично одетого, но так странно себя ведущего человека.

Константин же Павлович, судорожно, будто в припадке падучей, хватая ртом воздух, вскочил на ноги, рванул воротнички. На дорожку с глухим стуком полетели оторванные пуговицы, но дышать легче не стало. С каким-то звериным рыком он ударил что есть мочи по растущей рядом липе, охнул от боли, схватился за ушибленную руку, снова повалился на скамью. И тут наконец-то по щекам потекли слезы. На скамейке Таврического сада, не обращая внимания ни на осуждающие, ни на сочувственные взгляды прогуливающихся, отгородившись от всего мира ладонями, по одной из которых, перемешиваясь со слезами, текла кровь, плакал взрослый мужчина, помощник начальника уголовного сыска главного города огромной империи.

Ничего хорошо уже не будет.

* * *

– Гля-кось, Михась, какая богатая белуга![16]

Константин Павлович поднял глаза над серебряным портсигаром, которым он прикрывал огонек спички от ночного уличного сквозняка. В пятно фонарного света вошел колоритный персонаж – руки в карманах широких брюк, заправленных в сапоги, надвинутый на глаза картуз, в зубах незажженная папироска.

– Ага, акряного[17] баклана[18] занесло к нам на огонек. – От стены дома отделилась еще одна темная фигура, тоже двинулась в направлении Маршала.

Оба уличных жителя остановились в трех саженях от Константина Павловича, молча и деловито разглядывая его с ног до головы, будто рождественского гуся на базаре перед покупкой, время от времени длинно сплевывая на мостовую. Маршал спокойно взирал на эти смотрины. Наконец второй – тот самый Михась – двинулся по дуге за спину полицейскому:

– Думали мы, мил человек, с коржом[19] на пару банок[20] у кого б одолжиться, а тут ты. Гляди, Ноздря, и цепка у него скуржевая[21], бока[22], чую, тоже не простые, – ткнул он грязным пальцем в серебряную цепочку от часов и довольно ощерился.

Названный Ноздрей тоже заулыбался, медленно, с ленцой, вытащил из кармана руку с зажатой в ней финкой:

– Ошманай его, Михась. А ты стой смирно, мил человек, а то я тебе в секунд красный галстук нарисую[23].

Константин Павлович равнодушно поднял руки, приглашая себя обыскать. Грабитель, оставаясь сзади, прохлопал пиджак, нащупал коробочку с кольцом и запустил руку во внутренний карман. И тут, резко перехватив левой рукой стесненную полой пиджака руку Михася и одновременно повернувшись на каблуках, Маршал от души приложился правой прямо между удивленных глаз. Из сломанного носа хлынула кровь, и Михась на какое-то время перестал представлять угрозу. Константин Павлович обернулся к вооруженному Ноздре, но тот, похоже, абсолютно не ожидал от богато одетого господина подобного поведения и растерянно смотрел на залитое кровью лицо товарища.

Маршал сделал шаг ему навстречу, бандит выбросил руку с ножом, целя в бок, но Константин Павлович слегка принял влево, одновременно развернув корпус, перехватил кисть и заломил ее бандиту за спину. Ноздря взвыл от боли, присел, финка звякнула о булыжник. Маршал уперся ему коленом между лопаток, дернул руку вверх, хрустнула кость. Оттолкнув обмякшее тело, Константин Павлович поднял оброненный нож, взвесил на ладони и снова повернулся к Михасю. Но он, поняв, что преимущество уже на стороне того, кого они с напарником сочли легкой жертвой, развернулся и припустил прочь.

Маршал не торопясь спрятал финку, вытащил из заднего кармана свой плоский револьвер, вытянул руку в направлении убегавшего, прищурил правый глаз.

– Амба, Михась, шпалер[24] у него! – заорал откуда-то снизу Ноздря.

Убегающий дернулся вправо к углу дома, но Константин Павлович уже нажал на курок. Сухо щелкнул выстрел, Михась рухнул на мостовую и закатался, тихо поскуливая и держась за простреленный филей. От перекрестка бежал, придерживая бьющую по ногам шашку и яростно дуя в свисток, городовой, из арки выглянул дворник в белом фартуке и тоже засеменил к месту происшествия.

Все сражение не заняло и пяти минут. Маршал сунул обратно в карман револьвер, поднял на ноги Ноздрю, прижимающего к груди сломанную руку, и потащил его к склонившимся над подстреленным Михасем городовому с дворником.

Глава 15. У всех судьбы разные

В Рождественской части, куда Маршал с городовым доставили на пролетке неудачливых грабителей, царило необычное для почти ночного времени оживление. Стучали двери, топали по лестницам подкованные сапоги, по коридорам бегали люди, словно днем.

Сдав бандитов и еще раз коротко пересказав суть происшествия, Константин Павлович поднялся на второй этаж, потянул ручку двери кабинета Иноверцева и замер на пороге – за столом Аркадия Дмитриевича возвышался Филиппов, а сам Иноверцев протягивал стакан воды сидевшей на стуле для посетителей растрепанной девице.

– Вот так случай! – воскликнул Владимир Гаврилович, увидев в дверях своего помощника. – А мы вас потеряли, я уж хотел розыск объявлять! У нас тут очередное нападение. Берите стул, мы только приступили. – Он повернулся к отставившей стакан барышне: – Итак, давайте еще раз: именовать вас Клотильдой мы не станем, этот псевдоним оставьте для улицы. По билету вы Миронова Евдокия Григорьевна, так и запишем в протокол.

Филиппов протянул раскрытый билет Иноверцеву, тот переписал данные в бланк.

– Евдокия Егорна мы, так и есть, – невнятно протянула хозяйка желтого билета и вдруг громко икнула и расхохоталась.

Константин Павлович опешил от такого поведения, присмотрелся к сидящей и