– Так что же ты хотела сказать?

– Что ты меня открыл во всей этой истории. Открыл меня мне самой. Открыл, что значит по-настоящему кого-то любить. Со Стефаном мы что-то выстроили. Было время, мы испытывали друг к другу нежность. Мы были близки, поддерживали друг друга. Шли одной дорогой. Но это была не любовь. Что-то другое. Теперь я это понимаю.

– Уже лучше.

– Не требуй от меня многого, Янн. Я только что похоронила отца. Я сейчас у матери, и тут прямо поле битвы. Братья реально ведут перестрелку через всю гостиную, знай уворачивайся. И потом, я решила уйти от Стефана, как бы ты себя ни повел. Это все тяжело. Трудно вынести, поверь. Нужна энергия, а у меня горючего почти не осталось. Последние капли. Красная лампочка мигает. Вот-вот заглохну. Просто надеюсь, что заправка не очень далеко. И что я не забыла положить канистру в багажник.

Янн сказал, что должен прощаться. По телику пошла реклама, и жена зовет его из окна. Спрашивает, не хочет ли он травяного чая. Сейчас всех соседей переполошит. Она вообще такая. Не терпит, когда ей приспичило с ним поговорить, а он не отзывается в ту же секунду, как дрессированная собачка. Чуть позже он прислал очень нежную эсэмэску. Он постарается что-нибудь сделать с канистрой в багажнике, помочь мне это вынести. Вышло не слишком убедительно, слегка неуклюже, Поль наверняка поднял бы его на смех, но какая разница. В конце он писал, что мы с ним скоро пойдем одним путем, что он скоро свернет со своей дороги и двинется мне навстречу, это только вопрос времени. Я убрала телефон в карман и сказала себе, что постараюсь ему верить. В любом случае у меня нет другого выхода. Он клянется, что так или иначе уйдет от жены, просто ждет удобного момента. Вечно одна и та же песня. Можно только молиться, чтобы она не закончилась на том же куплете. “Я не могу с ней так поступить / Она не перенесет / Мы с ней все-таки что-то выстроили / Это тоже важно / Я уже не в том возрасте, чтобы все начинать сначала / И про детей подумай”. Припев всех трусов.

Когда я вернулась, братья с матерью все еще сидели у телевизора. Я понаблюдала за ними из сада, через окно гостиной. Антуан неотрывно глядит в телефон. Мама все время клюет носом. Веки потихоньку опускаются, потом глаза закрываются совсем, и тут она вздрагивает, приходит в себя, таращится, трясет головой и снова глядит на Бельмондо. Поль, сидя рядом, не сводит с нее на удивление нежного взгляда. Словно перестал быть постоянно начеку. Словно смотреть с матерью “Картуша” можно и безоружным. Словно, вернувшись на место преступления, обнаружил, что все иначе, не так, как ему помнилось. И то, что он так долго считал ненавистным, вдруг вызвало у него умиление. А может, просто больше нет папы, и это меняет весь расклад. Я присмотрелась к нему. Теперь у него довольно длинные волосы и встрепанная борода с проседью. Раздобрел, носит очки. Стареет, конечно. Как все. “Даже пидоры стареют, а ты как думала”, – не раз повторял он, когда мы с ним виделись, не чаще пары раз в год и всегда в каких-то парижских бистро, и я его подкалывала, говорила, что он все-таки чертовски сдал с последнего раза. Но дело даже не в этом. В сущности, брат всю жизнь менялся. Выглядел всегда по-разному. Как будто и сам не знал, на что должен быть похож. Сколько же я видела версий Поля: тощий до ужаса, тяжелый, коренастый как медведь, бритый, бородатый, длинноволосый, коротко стриженный, крашеный. Стиль одежды тоже полностью менялся в разные периоды. То он ходит только в брюках в обтяжку, приталенной рубашке, тонком кардигане и пиджаке под цвет. Назавтра на нем уже дырявые джинсы, тельняшка и худи. Бывали у него периоды чинос и толстых рубах в клетку, безразмерных футболок, красок вырви глаз и черного с ног до головы. Про подростка сказали бы ласково, призывая к доброжелательному терпению: ищет себя. Или наоборот: убегает от себя. В одном его фильме есть сцена, когда герой смотрится в зеркало и видит, как через его лицо проступает лицо отца. Он в панике хватает ножницы, кромсает себе волосы, потом исступленно бреется, попутно сильно порезавшись. Под конец у него вся физиономия в крови. Но несмотря на попорченную прическу и расцарапанные щеки, из зеркала на него по-прежнему смотрит лицо отца.

Я вошла в гостиную. Мама теперь уснула окончательно. Я взяла с дивана плед и укрыла ей ноги. Она, не просыпаясь, подцепила его и с ворчанием натянула до груди. Поль, глядя в телевизор, кивком спросил, налить ли мне немножко лимончелло. Я показала палец, и он, естественно, подхватил:

– Ты уверена, что не хочешь сначала лимончелло?[20]

Даже Антуан не удержался от смеха. Он наконец убрал телефон.

– Лиз спать пошла? – спросила я.

– Ну да, вроде того. Сынишка у нее уснуть не может, ласки требует.

– Вы с ней увидитесь?

– Может, на выходных… Не смотри на меня так. Это все бессмысленно, я и сам прекрасно знаю. Сара меня любит. Я ее тоже. Ну, надеюсь. Так или иначе, у нас будет ребенок. Мы будем жить вместе. Но в последнее время со мной творится что-то неладное. Совсем крыша едет.

– У нас у всех так, Антуан. И боюсь, это не скоро кончится… Чертовски не скоро, если хочешь знать…

– Н-да, умеешь ты поднять настроение.

Мама снова заворчала во сне. Интересно, она и вправду спит или втихаря нас подслушивает? Я понизила голос:

– Антуан, у нас умер отец. Не знаю, как я могла бы поднять тебе настроение. Даже не понимаю, как это вообще возможно. Сам знаешь, в жизни бывают вещи непоправимые.

– Угу. That’s no way to say goodbye… Слышали эту песню.

– А знаете, когда я понял, что мне нравятся мальчики? Когда смотрел “Картуша”, – перебил Поль.

Мы оба, разинув рот, повернулись к нему. Брат всегда был великим мастером перескакивать с пятого на десятое, но я только теперь заметила, что он таким образом всегда сворачивает разговор на себя. Словно боится, что про него забудут, если он на три минуты перестанет быть в центре внимания.

– Мне было лет восемь-девять, не помню, – продолжал он. – Мы сидели все вчетвером в гостиной перед тогдашним огромным телевизором. Говорю “вчетвером”, потому что ты, Антуан, был еще маленький, тебя к тому времени уже укладывали. В общем, в тот конкретный момент ты был в своей кровати, ведь ты в тот период вечно по ночам перся в мою. Это годами тянулось,