Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ты уверен, что это не твоя очередная выдумка? – спросил Антуан.
Поль обернулся ко мне. Как будто сам засомневался. Но я подтвердила. С Боуи все вышло именно так, как описывал Поль. Ор из-за этого поднялся чудовищный. Папа вопил, что, пока он жив, под его крышей не будет этих английских пидоров. И нечего тащить в его дом эту шлюху Мадонну и того негра, что скачет как мартышка, Майкла Джексона. Но я никому про это не рассказывала. Антуан не знал отца с этой стороны. Или не помнил. Или не хотел помнить. Или я тоже выдумываю. Может, Поль столько раз обсасывал эти истории, что в итоге и меня заразил.
Я взглянула на него и улыбнулась. Он улыбнулся в ответ. Раз в жизни он выглядел на удивление мирным. Обычно от подобных воспоминаний он готов был рвать и метать. Еле сдерживал ярость. Видно было, что его никак не отпускает. Но не сегодня вечером. Он рассказывал все это, не сводя глаз с Бельмондо, и мечтательно улыбался. В глазах плясал веселый огонек. Как будто это была просто забавная история из нашего детства. Одна из тех историй, какие со смехом вспоминают братья с сестрой за бокалом вина. Интересно, будет ли теперь так всегда. Смерть все спишет? Как у тех знаменитостей, о чьих похождениях, предосудительном поведении, непростительных поступках забывают, как только они умирают. Вдруг оказывается, что все их любят. Осыпают посмертными хвалами. И их темная сторона рассеивается под солнцем национального траура. Но скорее всего, это временно. Просто передышка на денек. Отец же не превратится по мановению волшебной палочки в эдакого сладкого папочку. Во всяком случае, тот отец, какого мы с Полем знали в детстве. Впрочем, если честно, скорее Поль, чем я. По правде сказать, я всегда за него боялась. Боялась, что на него будут орать. Боялась, что он что-нибудь натворит и папа рассердится. Придет в бешенство. Выйдет из себя. По правде сказать, Полю и не нужно было творить ничего особенного. Он провоцировал взрыв, сам того не желая. Не понимая этого. Просто тем, что был таким, какой он есть. Со своими жестами. Голосом. Лексикой. Манерой говорить. Манерой держаться. Слишком выспренний. Слишком впечатлительный. Слишком требовал внимания и любви. Слишком тактильный. Слишком сентиментальный. А потом, когда вырос, – неприветливый, отрешенный, жестокий. Презрительный, высокомерный. Холодный. Эгоцентрик. Нытик. Нарцисс. Бесстыжий. Бесчувственный. Бесчестный. Мастер бить на жалость. Вор. Лжец. Соглядатай. Хищник. Вампир. Но тут ему, наверное, поделом. Сам напрашивался, можно сказать.
Я перевела глаза на экран. Шла знаменитая сцена, когда Картуш толкает карету в пруд. Она постепенно уходит под воду, а с ней и красавица-цыганка, вся в золоте и драгоценностях. Я схватилась за бутылку лимончелло, хотела себе налить, но мы всю ее выхлестали. Во рту у нас был сплошной сахар, в головах – свинцовая гиря. Антуан бессмысленно уставился вдаль. Простонал, что пора бы идти спать: у него завтра эта долбаная презентация, придется выехать рано, чтобы успеть. Непонятно, как себя поднимать. Ладно, ему грех жаловаться. Учитывая, сколько он получает. Учитывая, какой он белоручка. По сравнению с папой. По сравнению с большинством. Он-то из привилегированных. И вообще, в этой стране слишком любят жаловаться. Я слушала, как он опять заводит свою любимую речь про Францию, эту старую брюзгу, которая все видит в черном свете, с ее заторможенностью, упрямым неприятием нового, тяжеловесностью, отсутствием динамики, но говорит просто так, без души. Просто чтобы заполнить пустоту, отогнать печаль. Просто потому, что смотрит на спящую маму и, наверно, спрашивает себя, на что теперь будет похожа ее жизнь – одна в доме, кроме как на выходных, да и то не каждый раз, а когда мы удосужимся ее навестить. В другие времена, быть может, кто-то из нас забрал бы ее к себе, но она точно откажется наотрез. Обременять. Мешать. Эти слова несовместимы с ее образом жизни,