Мандрейдж демонстрирует сообщение от некроманта в зачарованном блокноте. Раз Тамбертон-Экрю так говорит, это точные сведения.

— Не могу понять одно, какой смысл было делать это после дуэли, рискуя будущей карьерой и магическим даром? Ведь дух уже успел объявить тебя победительницей.

Немного похрустев сладостями, принимаюсь рассуждать вслух:

— На такое можно пойти в одном случае — если полностью уверен в собственной безнаказанности. Опять же, фаррех слишком сложное существо. Он в любой момент мог выйти из-под контроля истощенного магическим боем адепта и убить меня. Подчинять его, даже с призывательским хлыстом, большой риск. Одно не пойму, когда и где Руфус этот хлыст умудрился раздобыть и как пронес на арену?

Вместо ответа Гейл хмурится, читая очередное сообщение в раскрытом блокноте.

— Ирис! Руфус Маклюс помещен в магический изолятор по приказу Стервы! Завтра за ним прибудут императорские дознаватели.

— Что?! — не верю ушам. — Не может этого быть! Есть в мире справедливость!

На душе разом становится как-то спокойнее.

— Я же говорила, — улыбается проклятийница. — Маклюс действительно перешел грань. Тут даже высокопоставленные родственники не помогут.

— Как думаешь, будет суд? Его лишат магии? — предположение даже звучит ужасно.

Для любого мага стать простым человеком равно смерти. Мало кто после адаптируется и продолжает жить дальше. Даже Руфусу я не желаю подобного.

— Зависит от решения суда, — Гейл задумчиво поджимает губы. — Ирис, вот скажи мне как без пяти минут дипломированный призыватель, как Руфусу удалось подчинить чужого фамилиара? Или Войси-Лауди тоже замазалась?

— Теоретически это возможно. Правда, понадобится прорва магии. Но откуда бы ему взять столько силы после боя? Если… Если только не сама Стерва отдала фарреху приказ слушаться Руфуса? — замолкаю, вспомнив, какую неожиданную подпитку получила сама, а ведь никто ничего не понял. Даже лучшие друзья.

Да и я сама еще до конца не осознала, что это было. Так что в ее природе еще предстоит разобраться.

— Но зачем ректорше помогать племяннику, а потом его арестовывать? Звучит не слишком логично, — хмурится проклятийница.

Тут меня осеняет еще одна идея:

— Хлыст! Если он принадлежит кому-то достаточно могущественному, это сильно снизило бы затраты на подчинение.

— Но как Маклюс умудрился стащить хлыст у тетки? Только ленивый не видел, как она держала его в руках, а потом куда-то ушла, — хмурится Гейл. — И это случилось раньше, чем официальная часть дуэли закончилась.

— А что, если этот хлыст принадлежит не Войси-Лауди? — высказываю внезапно пришедшее в голову предположение.

Смотрим друг на друга, и, похоже, думаем об одном и том же. Но ни одна из нас не решается высказать догадку вслух. Настолько она кажется крамольной.

Разговор прерывает стук в дверь.

Дверь приоткрывается. Сначала мы видим улыбающееся конопатое лицо Жака, заглянувшего внутрь, а затем входит и он сам.

— Девочки, доброй ночи! Можно?

— Заходи. Куда от тебя денешься, — кривится проклятийница, но я вижу, ее недовольство наигранное.

— О, шокол! Угостите? — парень просительно хлопает длиннющими рыжим ресницами.

Гейл закатывает глаза, но пододвигает парню свеженалитую чашку, которую только что приготовила для себя, и тянется к буфету за новой. Рыжий радостно хватает стул и, развернув задом наперед, оседлывает. Маленькая чашечка тонет в его руках. Мыча и причмокивая от удовольствия, Рыжий пробует напиток. Когда он делает несколько глотков, проклятийница ехидно интересуется:

— И не боишься?

— Из твоих рук приму что угодно, — не моргнув, отвечает на ее выпад хитрющий артефактор, глядя влюбленными глазами.

Мандрейдж закатывает глаза, но легкий румянец, окрасивший ее бледные щеки, выдает девушку с головой. И мне становится интересно, когда уже обоим надоест эта игра и они начнут нормально встречаться?

Тем временем Даманн поворачивается ко мне и неожиданно интересуется:

— Кстати, Ирис, все хотел спросить, что это за тип тискал тебя прилюдно на арене? И это безобразие не раньше, ни позже, а именно тогда, когда дружище Гас едва-едва отважился приударить за тобой.

— Приударить?! — часто-часто моргаю.

— Приударить. Открыться. Заявить о своих чувствах! — перечисляет ведун-артефактор.

— А у Тамбертона-Экрю есть ко мне чувства? — непрожеванный кусочек печеньки проваливается не в то горло. — Кхык!

— Нет, я могу понять. Тот парень, конечно, красавчик, а вы девчонки на таких падки. И отреагировал он быстрее всех. А как сиганул через борт! Словно крылья за спиной выросли, любо-дорого посмотреть! Этот везунчик мало того, что не переломался, так еще и тебя успел подхватить. Тут никаких претензий. Он молодец, герой, и все такое. Я едва не прослезился от такой сцены и как мужчина даже позавидовал. А дружище Тамбертон-Экрю затупил основательно. Мог бы хоть скелета какого призвать, чтобы тебе помочь. Или лучше зомби — на зомби помягче падать, чем на скелета. Там-то одни кости.

— Кхык?! — продолжаю возмущенно давиться. — Кхык! Кхык!

— Ну ладно спас. Честь и хвала, но зачем с ним целоваться-то? Достаточно было просто сказать спасибо. Я понимаю, стресс и все такое, но чего прямо так сладенько-то это было делать? Половина народу на трибунах обплевалась, вторая обзавидовалась. Только вот моему другу теперь не до веселья. Какой-то хмырь из боевиков смеет окучивать его Ирис, а Гас, меж прочим, несколько месяцев решался. Время удачное подгадывал…

Решался?! Подгадывал?!

— Кхык!

— Вот вечно вы так, девчонки, только на боевиков и смотрите. Чтобы мускулы и челюсть квадратная, а нормальные ребята вечно пролете, — продолжал как ни в чем не бывало обличительную речь Жак, хотя уж его самого-то Вездесущий ни мускулами, ни челюстью не обидел, да и «дружище Тамбертона-Экрю» тоже.

Толкая свою обличительную речь, ведун так увлекается, что не замечает в упор, что сейчас на одну призывательницу в комнате станет меньше.

— Кхык! — с мольбой таращусь на Гейл, которая с неподдельным интересом слушает возмущенного ведуна. И даже рукой подбородок подперла!

— Это не я! — хмурится она, наконец, сообразив, что со мной происходит неладное.

Удар промеж лопаток помогает обрести дыхание.

— Гейл! — возмущается Жак. — Ирис, конечно, виновата по всем фронтам, но бить-то ее зачем? Рукоприкладство неприемлемо! Особенно по отношению к женщине, — он назидательно воздевает палец.

Мысль, что рукоприкладство по отношению к мужчине вполне себе приемлемо, разом приходит нам в голову. С проклятийницей одновременно швыряем в артефактора подушками. Не останавливаясь на достигнутом, принимаемся от души лупасить. Это продолжается минут пять. Потом Даманн, не выдержав, оказывает сопротивление, на время отложив концепцию о неприемлемости рукоприкладства.