На предложение остаться в больнице до утра Степанов не согласился — сделал вид, что поверил утверждениям о пустяковости раны. Проявил мужество. На самом деле домой его погнала мысль о том, что нужно обо всем срочно поставить в известность Василия. А как это сделать в больнице? Он уже и не помнил — какой по счету за сегодняшний день это будет звонок к брату. Второй? Четвертый? Пообещав приезжать на перевязки, не пропускать сроки, поскольку он сам себе не враг, Павел Иванович, неся, как младенца, спеленатую бинтами кисть руки, вернулся к машине. А когда сел за руль и увидел огрызок пальца, валяющийся сверху приборной панели, как дрянь какая-то, такая его взяла злость! Злоба, по-иному не скажешь. А со злобой вернулась боль, и это было странно, потому что действие анестезии не могло кончиться так быстро.

Злость помогла Степанову в управлении машиной.

Подъехав к дому, Павел Иванович подумал, что никогда больше не осудит человека, совершившего убийство в состоянии аффекта, за его преступление.

Ох, он и представить себе не мог, как трудно будет разговаривать с женой с этим ее: «Паш!.. Пашенька!..» А с дочерью оказалось и того труднее. Они суетились вокруг него, помогая раздеться, подсовывая под ноги тапочки, а он вяло врал — нес околесицу про мотор в потемках и ненавидел теперь уже всех: и ублюдков, сотворивших с ним такое, и хирургов, с их мясниковским юморком, и этих двух женщин, досаждавших ему заботами, без которых ему было бы еще хуже, и себя самого, и Василия, — ведь это из-за него приходится страдать ему, Пашеньке. С этой необыкновенной злости Павел Иванович и додумался до единственно правильного в его теперешнем положении решения, едва не стоившего Багире вечернего отдыха.

«Ну и что, что возможностей у него больше, чем у меня, — думал Павел Иванович, имея в виду брата, — ну и что, что по одному его слову всякого рода темные службы пускаются в пляс, как наскипидаренные. Это не говорит о том, что ума у него больше. Что же я по каждому шороху кидаюсь к нему за указаниями, как мальчишка какой-нибудь? Не лучше ли будет звонить после того, как уже предпринято что-то. Хоть что-то!»

Павел Иванович с сумрачным выражением лица, прижимая к груди больную руку здоровой, крупными шагами мерил домашний кабинет от запертой двери до зашторенного окна и обратно. Поскреблась в дверь жена, осторожно спросила тоненьким голосом:

— Пашенька, кофе или ужинать?..

— Попозже, Лидусь, — отозвался он немедля, — я сильно занят.

— Скажешь тогда, ладно? — попросила жена и, не дождавшись ответа, отошла прочь.

— Что я могу предпринять? — прошептал Степанов, и мысль его замерла в бессильной и скорбной неподвижности.

Саднило, теперь уже не мизинец, а всю кисть разом, и познабливало, как бывает при повышении температуры. Впрочем, врачи предупреждали о такой симптоматике, просили не пугаться. Медсестра, после того как он деньжатами отблагодарил через нее хирурга, возившегося с ним, принесла в коробочке несколько таблеток какого-то хорошего болеутоляющего и посоветовала принимать по половинке, если будет совсем невтерпеж. Невтерпеж пока не было, но полечиться было не лишним. Павел Иванович в свои сорок семь, слава богу, относился к таблеткам с презрением, предпочитая медикаментам испытанные народные средства вроде бани и коньяка. Правда, ничем серьезнее гриппа и примитивного ОРЗ страдать до сей поры не доводилось.

— Сколько же я сегодня выпил? — не спросил, а укорил себя за излишества Степанов, наливая стопку коллекционного «армянского» из личных, сберегаемых для особых случаев запасов коньяка. — Много. Не хватает еще алкоголизма, — осудил он себя еще раз.

Выпивка почти сразу прочистила мозги и несколько успокоила Павла Ивановича. И боль вроде стала утихать. Засосало под ложечкой.

— Лидусь, чайник поставь, я скоро закончу! — крикнул он, подойдя к двери, он знал, что не только чайник будет готов в любой угодный ему момент, но все, начиная от щей и до салата какого-нибудь, будет дожидаться его появления.

«Вот так надо уметь переламывать настроение», — с удовлетворением подумал Павел Иванович и уже уверенно, совершенно точно зная, что делает, открыл кейс и достал из него кожаный блокнот, в который сегодня, посомневавшись, все-таки записал номер телефона того самого типа, который просил предоставить его машину для оснащения аппаратурой прослушивания.

— Степанов, — коротко и немного высокомерно отрекомендовался, услышав в трубке голос «того самого». — Меня слегка покалечили и сильно обозлили. Прошу извинения за свою реакцию на вашу просьбу предоставить возможность поработать над моей машиной. Совершенно верно, поведение мое оставляло желать лучшего. Дело прошлое? Согласен. Я предлагаю вам свое сотрудничество. Что? Да, помощь. Прошу рассчитывать на меня при осуществлении ваших планов. Готов принять и исполнить буквально любые ваши инструкции. Как?

— Мы очень, очень будем рады сотрудничать с вами, Павел Иванович, — рассыпался мелким бесом нисколько не растерявшийся Базан, — и, конечно, отведем вам важную роль в осуществлении наших планов. Но при одном условии.

— И каково же условие? — поторопил Степанов замолчавшего Артемия.

— Исполнительность ваша должна быть на уровне полного и безоговорочного подчинения. И никак иначе, — сказал Базан.

— Я полагаю, это для моей же пользы? — осведомился Степанов, для которого согласиться сразу с таким вот командным требованием означало бы остаться с уязвленным самолюбием. А оно у него и так уже болело пуще мизинца.

— Именно так, Павел Иванович, — серьезно, проникновенно заверил его Артемий.

— Вам нужно время для включения моей персоны в планы? Или готовы озадачить меня теперь же?

— Пожалуй, — неопределенно ответил Базан. — Сегодня вечер субботы, завтра воскресенье. Скажите, вы можете это время провести дома?

— Могу, — согласился Павел Иванович и спросил для ясности: — А зачем? И до каких пор?

— Мы к вам человека пришлем. Примите его и постарайтесь согласиться со всем, что он будет говорить.

— А вы дипломат, — порадовался Степанов форме, в которой Артемий напомнил ему об обещании подчиняться любым требованиям.

— Не вы первый мне об этом говорите.

Довольный Базанов рассмеялся и повесил трубку, а Павел Иванович, у которого после этого разговора полегчало и на душе, и под бинтами, отправился на кухню, к жене, обедать и ужинать одновременно.

«Нервным выдался денек», — подвел итог пережитому за сегодня Степанов, погружаясь в мягкие глубины любимого кресла.

Женская суета вокруг него во время ужина и приятная тяжесть в желудке в значительной степени сгладили остроту впечатлений, успокоили нервы, умиротворили. Познабливало по-прежнему и ломило забинтованную руку. Ощущения усилились, стоило ему закрыть глаза и расслабиться. С каким удовольствием он задремал бы сейчас, если бы не эта досада. Пришлось закуривать.

— Татьянка! — позвал он дочь, щелкнув зажигалкой и выпустив к потолку, в сторону люстры, клуб ароматного дыма.