Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Решать вопрос, Ванечка, — смеется Кабан, и его жирные губы блестят, словно падалью обмазанные, — жестко решать. Чтоб никто даже не думал, что к нам можно так просто зайти…
Ебать…
Волосы на загривке шевелятся от тона Кабана. Он ведь не шутит, нихера не шутит. Поднявшийся в кровавые девяностые, когда мы с Тимом еще пешком под стол ходили, он даже задумываться не будет, если вдруг решат посягнуть на его собственность. А тут, в грооде, все в его собственности. И ментовка в том числе.
Ему ничего не будет стоить развязать кровавую бойню в стиле любимых им девяностых и заселить старое кладбище новыми жильцами.
И мы с Тимом, если что вдруг, первыми пойдем под замес…
Сука!
Мне хочется сжать кулаки и со всей дури рубануть по мерзкой харе Кабана, но на лице ничего, кроме холодного равнодушия, не выдаю. Надеюсь, что не выдаю. Но, сука, как не хочется в это все встревать!
Тем более, теперь!
— Ты поглядывай, посматривай… Непременно к тебе придут, знакомиться. Или к Тимоше, — продолжает Кабан, — вы у меня кадры молодые, перспективные… Эти суки точно решат, что вы продаетесь…
Киваю. Решат. Москва не любит выходцев из девяностых, с их плотным кровавым душком в ауре, а потому предпочтет решать вопрос через тех, кто в таком не замаран… Мы с Тимом идеальные кандидатуры.
— А вы продайтесь… — говорит Кабан, — понял меня?
Киваю опять. Чего ж не понять?
Кровь будет. Сука, будет кровь!
Как не вовремя-то!
Только-только жить начал!
— Если пить не будешь, иди, Ванечка, — отпускает меня Кабан, и я с облегчением выметаюсь из-за стола.
На улице смачно сплевываю, убирая изо рта мерзкий привкус шашлычки, цепляю очки, прыгаю в тачку.
Домой, домой!
Тиму рассказать. Решить, что делать. Нельзя впираться нам теперь, нельзя!
Но как быть? Мы с ним зависим от Кабана полностью сейчас. И еще пару лет точно зависеть будем… Конечно, планы имеются, и серьезные, но для их подготовки нужно время! А его у нас, стараниями московских тварей, дефицит внезапно.
Блять, хоть самому этого гребанного подосланного казачка лови и в землю утрамбовывай! До того не вовремя!
Я настолько себя накручиваю, что даже немного приглушаю голод по Ветке и ревность к Тиму.
Но все это в полном объеме начинает жечься внутри, когда захожу в квартиру и слышу очень даже знакомые, горячие звуки…
Озабоченность нашим будущим мгновенно трансформируется в ярость с ревностью пополам, и я, злобно сцепив зубы, быстро шагаю в комнату.
Глава 22. Ванька. Сейчас
— Дай укусить, — говорю я Ветке, и она доверчиво протягивает мне красное, круглобокое яблоко.
Я беру его и жадно кусаю сразу половину, ощущая с восторгом и наслаждением, как сладкий яблочный сок брызжет в горло. Пережевать здоровенный кусок, со смаком, захлебываясь слюной и вкусом свежести, проглотить… И еще раз куснуть.
Ветка смотрит на меня, в расширенных глазах ее проявляется обида и недоверие. Она все ждет, что я верну яблоко, отдам ей хотя бы половину.
Но я не могу, просто не могу остановиться, сочность и свежесть во рту, невозможно прекратить…
У Ветки дрожат губки, она протягивает руку:
— Отдай…
И я вижу, что передо мной уже не та маленькая голенастая девчонка из моего детства, а красивая до рези под веками и шума в ушах девушка…
У нее слезы на глазах, тянет руку ко мне, молит:
— Отдай…
И я, вместо того, чтоб поделиться, резко дергаю ее на себя и жадно приникаю губами к ее губам, щедро делясь яблочным вкусом и понимая, что она — вкуснее. Сочнее.
От ее губ невозможно оторваться, невозможно перестать хотеть ее целовать, все сильнее и сильнее. Ветка жалобно стонет, упираясь ладонями мне в плечи, наверно, упрашивает оставить ей хоть немного… её. А я не могу.
Мне слишком хорошо, чтоб отпускать. Чтоб оставлять.
В какой-то момент Ветка перестает сопротивляться и позволяет брать себя так, как мне нужно. И я пользуюсь этим, беру. Так же жадно, как до этого яблоко грыз.
И не могу наесться, насытиться ею.
А затем знакомые жесткие лапы появляются на тонких плечах моей подруги, и смотрится это не чужеродно, а горячо. Такой дикий контраст, кайфовый, торкающий чистой дозой предвкушения порочного, такого уже знакомого сладкого беспамятства.
И Тим говорит, спокойно и веско:
— Делиться надо, брат.
Я смотрю, как он целует мою женщину, и понимаю, что мой названный брат прав. Делиться надо. Такой кайф, такую сладость надо делить с тем, кто ближе самого близкого. И это правильно. Это так, как должно быть…
Я тянусь к молочно белой коже, желая оставить на ней свои следы, чтоб видно было, чья это женщина, кому принадлежит…
И просыпаюсь.
Рывком сажусь на кровати, с полминуты тупо пялюсь в яркое синее небо за окном, вытираю пот с загривка.
Кошусь на кровать, где в сбитых простынях прячется моя женщина.
Она спит, совершенно обессиленная, замученная, во сне чуть приоткрывает натертые губы… И выглядит так горячо, что мне невольно хочется продолжить. Воплотить сон в явь.
В конце концов, почему нет?
Из ванной слышится шум душа.
Тим, наверно. Кому еще тут быть?
Мужественно переборов дикое желание продолжить то безумие, которым мы тут занимались несколько часов подряд, встаю и, обмотавшись простыней, топаю в кухонную зону делать кофе.
Нужна передышка, хотя бы на пожрать.
Да и Ветку мы укатали, конечно.
Пока делаю кофе, все кошусь на розовую пятку, виднеющуюся из вороха простыней, торопливо отворачиваюсь, силой воли тормозя в голове картинки, как иду обратно и мягко кусаю эту пяточку, бужу Ветку и трахаю ее, сонную, измученную, длинно и сладко. А потом выходит из ванной Тим… И все становится опять красным от затмившего нас троих безумия…
Варю кофе, усмехаясь печально своим мыслям.
Надо же, как бывает.
Осознаешь, что двинулся, а сделать ничего не можешь. Говорят, есть четкое разграничение в мозге, когда человек в один момент со всей ясностью понимает, что на грани и
