Поворачиваюсь, не успевая даже понять зачем: обычно она меня бьет линейкой по рукам, если я тереблю волосы. Но это совсем не так больно, как розги. Так что может быть…

– Поднимите платье, а панталоны опустите вниз. И нагнитесь.

Вот теперь мне действительно становится стыдно: кровь снова приливает к щекам, при мысли, что придется это сделать.

– Пожалуйста, не надо, – шепчу я, но суровый и жесткий голос за спиной произносит:

– Три слова и минута. Четырнадцать ударов.

От обиды и несправедливости на глаза наворачиваются слезы, щеки пылают, но я знаю, что спорить бесполезно. Леди Ребекка говорит, что воспитание мисс Хэвидж сделает из меня порядочную и благопристойную мисс, поэтому она не намерена в него вмешиваться. Как-то я попыталась рассказать ей про розги, и леди Ребекка поставила меня в угол. Мелькает мысль о том, чтобы сбежать из этой комнаты прямо сейчас, вот только я понимаю, что меня скорее всего догонят. И тогда весь дом узнает о том, какое наказание мне назначено, и за что.

Сгорая от стыда, тяну панталоны вниз, а юбку наверх. Наклоняюсь, чувствуя, как холодный воздух скользит по ягодицам.

– Не вздумайте кричать, – напоминает гувернантка. – Иначе добавлю еще.

Первый удар обжигает ягодицы, и я дергаюсь. Цепляюсь пальцами за стол, когда она бьет второй раз. Рука у мисс Хэвидж тяжелая, она никогда не наказывает вполсилы: после шестого кожа уже горит огнем, из глаз текут слезы. На десятом я всхлипываю и впиваюсь зубами в губы, чтобы не начать кричать. Когда все заканчивается, меня трясет: от стыда, унижения и боли. Меня никогда не раздевали и не пороли… так.

– Всякий раз, когда вы вздумаете списывать, или, тем более лгать, вспоминайте этот урок, – жестко произносит она. – А теперь одевайтесь и садитесь.

Садиться? Не-е-ет…

– Я сказала, возвращаемся к занятиям! – резко произносит гувернантка. – Или вы хотите, чтобы я сходила за леди Ребеккой?

Все это прокатывается в сознании так ярко и отчетливо, что я даже сейчас ощущаю это мерзкое чувство беспомощности. Как больно было надевать нижнее белье, как больно было сидеть, и как стыдно отводить глаза, когда Ирвин спрашивал, почему я плакала. Он защищает меня, всегда защищал, но об этом я не смогу ему рассказать.

Никогда. Ни за что.

Никому…

– Чудесно, – голос Ормана возвращает в реальность. Меня все еще трясет, в противовес его ледяному спокойствию, с которым он разбирает мою жизнь на кусочки. – Возможно, тебе стоило ему рассказать об этом, Шарлотта. Он же всегда тебя защитит.

– Замолчите!!! – голос срывается на крик, который тонет в вязком мареве сна, но Орман словно этого не замечает.

– А теперь давай посмотрим на твой самый большой страх.

– Посмотрите на свой! – рычу я, бросаясь к нему, и меня швыряет в…

Пустоту. Непроглядную пустоту без цвета, запаха и звука, где серое марево стягивает плотным коконом, мешая дышать, где дыханию просто нет места. Здесь нет места ничему, потому что имя этому…

Смерть. Тишина. Одиночество.

Я падаю в них, когда меня резко выбрасывает назад. В холл, где лицо Ормана совсем рядом с моим:

– Твой самый большой страх, Шарлотта. – Он смотрит мне в глаза, и маска на нем идет трещинами. Разлетается в пыль, чтобы явить уже знакомое лицо, которое становится хищным. А глаза… нет, их ни один человек в здравом уме не назовет мертвыми. Золото, текущее в радужку, заставляет меня отшатнуться и упасть в очередное воспоминание.

За запертые двери.

Комната на чердаке, заполненная всяким хламом. Окна выходят на лес, и его темные корявые очертания напоминают оживающих чудовищ. Мне четыре, или даже меньше, это очень смутное воспоминание. Сюда меня отвели по приказу отца леди Ребекки за то, что я случайно разбила вазу. Вазу, принадлежавшую его покойной жене. Леди Ребекка рыдала и уговаривала его смягчить наказание, но он остался непреклонен. Здесь тихо и очень темно. Но главное – очень холодно.

Я уже не взрослая Шарлотта Руа, я снова маленькая девочка, всего лишь ребенок. Не знаю, почему этот холод меня пугает, не помню. Помню только, что колочу кулачками по двери, плачу и прошу меня выпустить. А потом поворачиваюсь, и…

Сквозь темноту на меня плывет смазанный контур.

Похожий на сгусток тумана, собранный в белесо-серую дымку. Мир окончательно теряет краски, а сгусток тянется ко мне, от его холода немеют руки и ноги.

– Мамочка! Мамочка! Мамочка! – кричу я сквозь слезы, а потом…

Теряю сознание.

Пауль Орман

Давно он не чувствовал себя настолько отвратительно. Давно он настолько не чувствовал.

Ненависть, боль и что-то еще, клубком свернувшееся у сердца и не дающее разомкнуть глаза.

«Сильные чувства – не для тебя, – говорил Джинхэй, – иных они ведут по жизни, но тебя разрушают».

Разрушенным он себя сейчас не чувствовал, а вот ярость, надежно похороненная под годами ледяного спокойствия, вспарывала лед с легкостью воды по весне. Внутренняя тьма медленно поднималась из глубин души, ворочалась, шипела, как полузадушенная тварь.

Гувернантка Шарлотты не выглядела старой, сейчас она наверняка еще жива. Мысленно он уже представлял, как сжимает ладонь демоновой мисс Хэвидж, как ломаются ее кости, как рука превращается в крошево из костей и мяса, и как бесцветные глаза вылезают из орбит от боли. Хотя возможно, стоило медленно переломать ей пальцы. По одному за каждый удар.

Оттолкнувшись от кресла, он в два шага преодолел расстояние до зеркала. Оперся раскрытыми ладонями о невысокий комод, глядя на свое уродство. Уродство, которое никто не заметит, случись ему выйти без маски на улицу. Сейчас в сияющих золотом глазах не было ничего человеческого.

«То, что внутри тебя, никуда не исчезнет, – Джинхэй говорил ему об этом, когда он выходил из-под ледяного водопада продрогший настолько, что сил на ответ уже не было. – Либо оно тебя подчинит, либо ты станешь его хозяином. Третьего не дано».

Не дано.

Он привык усмирять чувства мгновенно, но сейчас из отражения на него смотрел не Орман, а Эльгер, и причиной тому была маленькая напуганная девочка.

Шарлотта.

Бешенство, в которое он пришел, увидев ее с Ирвином, заставило забыть об осторожности. Да что там, заставило забыть обо всем. В том, что касается создания образа, он преуспел. Несколько запоминающихся штрихов – таких как хромота или сутулость, отвлечение внимание на маску, и все уже запоминают странного нелюдимого мужчину, который избегает общества и ведет замкнутый образ жизни. Сегодня он стряхнул облик Ормана: на миг, забывшись, а она увидела, запомнила, поняла. И пошла за ним в сон. Сама.

Не случись ей напомнить о досадном проколе и об Ирвине, возможно, все могло быть иначе. Возможно… У девочки, шагнувшей в сон, не было шансов, но она была первой, кто осмелилась. Кто смогла. Первой за долгие годы, и если бы не Ирвин…