Она встретила поклонника своей невестки с любезностью, говорившей, что она знает о нем и одобряет его ухаживание. Дарроу уже угадал в ней личность, которая инстинктивно противится любым предполагаемым переменам, а затем, когда человек истощит главные свои аргументы, неожиданно соглашается с каким-нибудь мелким, несущественным доводом и уже упорно держится новой точки зрения. Она гордилась своими старомодными предрассудками, много говорила о том, каково быть бабушкой, и для виду тянулась, чтобы похлопать его по плечу, хотя он был ненамного выше ее ростом.

Она несла какой-то ничтожный вздор о людях, виденных в Уши, мелкие подробности жизни которых почерпнула в газетах, откровенно путая личности. Дарроу она поведала:

— Они мне рассказывали, что в Америке произошли большие перемены… Конечно, в годы моей юности там было Общество…

Она не имела желания возвращаться туда, была уверена, что идеалы там наверняка сильно изменились.

— Очаровательные люди есть повсюду… и во всем всегда нужно видеть положительную сторону… но, когда пожил среди людей, придерживающихся Традиций, трудно приспособиться к новым идеям… Эти ужасные взгляды на брак… так тяжело объяснить их моей французской родне… рада сказать, что я не делаю вид, будто сама их понимаю! Но вы Эверард — так я сказала Анне прошлой весной в Лондоне, — по вам это сразу видно…

Она сменила тему и заговорила о кухне и обслуживании в отеле в Уши. Огромную важность для нее имели гастрономические тонкости и манеры прислуги в отеле. И тут, сказала она, виден упадок.

— Я, конечно, не знаю, но люди говорят, что виной этому американцы. Официант, обслуживавший мой столик, конечно же, чуть ли не швырял тарелки на стол… мне сказали, что многие из них анархисты… члены профсоюзов, видите ли. — Она обращалась к Дарроу как к знатоку экономических условий, чтобы тот подтвердил сей зловещий слух.

После обеда Оуэн Лит перешел в соседний зал, где стоял рояль, и принялся играть в полутьме. Его мачеха мгновенно последовала за ним, и Дарроу остался наедине с мадам де Шантель.

А та подхватила нить своей непринужденной болтовни и продолжила столь же неторопливо, словно вязание возобновила. Ее речь напоминала неплотную сеть: время от времени она пропускала петлю и шла дальше, не обращая внимания на зияние в узоре.

Дарроу слушал, лениво расслабившись. Рассуждения мадам де Шантель были к месту в умственной дремоте послеобеденного часа под шепот мирных воспоминаний в обстановке просторной прекрасной старой гостиной, чарующей праздный взор мягкостью тонов и теней. Он мог понять, что с течением времени атмосфера Живра способна стать удушающей, но для теперешнего его настроения сами ее ограничения были благословением.

Вскоре он нашел возможность сказать слово в свою пользу и потому оценил выгоду, прежде не особенно очевидную, родства с олбанскими Эверардами. Представление мадам де Шантель о родине — куда она не возвращалась с тех пор, как ей исполнилось двадцать, — напоминало ему древнюю карту страны гипербореев. Туманную немую карту, на которой проступает лишь один или два четких контура; и один из них — это олбанские Эверарды.

Тот факт, что они составляли столь твердую опору, — образуя, так сказать, дружественную территорию, на которой могли встретиться и общаться противостоящие силы, — помогло ему объяснить и оправдать свои претензии на роль преемника Фрейзера Лита. Мадам де Шантель не могла не признать столь бесспорных прав. Казалось, она ощущала витание пристрастного призрака сына и дала Дарроу почувствовать, что он выдержал испытание и одобрен в качестве последнего добавления к кругу Литов.

Также она намекнула, что он обладает громадным преимуществом, будучи по профессии дипломатом. Она говорила об этом банальном занятии как о Карьере и дала понять Дарроу, что догадывается, как он соблазнял герцогинь в свободное от ведения переговоров время. Вновь он слышал нелепые слова, как в юности от романтических пожилых дам, — «блистательное дипломатическое общество… привилегии… вхожесть в лучшие дома… ничто другое не формирует молодого человека в такой степени…» — и она со вздохом добавила, как хотела бы, чтобы ее внук выбрал ту же дорогу к славе.

Дарроу благоразумно промолчал о том, что он сам думает о своей профессии, как и о том, что выбрал ее в качестве временного занятия и не столько ради света, сколько в общественных интересах, и разговор вскоре перешел к его планам на будущее.

И тут снова благоговейное отношение мадам де Шантель к Карьере заставило ее признать необходимость скорейшего согласия Анны на брак. То, что Дарроу направили в Южную Америку, окружало его романтическим ореолом, как молодого солдата, выполняющего смертельно опасное задание.

— В такие моменты долг жены — быть рядом с мужем, — вздохнула она.

Вопрос будущего Эффи может беспокоить Анну, добавила мадам де Шантель, но, поскольку та согласилась оставить девочку с ней, этот вопрос по крайней мере откладывается на какое-то время. Она грустно говорила об ответственности, какую возлагает на нее забота о внучке, но Дарроу догадывался, что она больше наслаждается, рассуждая об «ответственности», чем чувствует ее реальный груз.

— Эффи — идеальный ребенок. Она больше похожа на моего сына, чем, может быть, мой милый Оуэн. Но конечно, ответственность огромная… Не уверена, что осмелилась бы взвалить эту ответственность на себя, не будь при девочке такого сокровища, как ее гувернантка. Анна говорила вам о нашей славной гувернантке? После всех мучений, которые мы испытали в прошлом году, меняя одну невыносимую особу за другой, нам посчастливилось совсем недавно найти ее. Сначала мы боялись, что она слишком молода, но теперь в высшей степени уверены в ней. Умница, веселая — и такая леди! Конечно, ее образование могло бы быть получше… не рисует, не поет… Но нельзя же требовать всего сразу… зато она говорит по-итальянски…

Любящая убежденность мадам де Шантель в сходстве Эффи Лит с ее отцом если и не особо радовала Дарроу, то по крайней мере усилила желание увидеть девочку. Ему было неприятно думать, что она унаследовала какие-то качества покойного Фрейзера Лита: он фантастическим образом почему-то представлял ее мистическим плодом своих ранних нежных отношений с Анной Саммерс.

Его встреча с Эффи произошла на другое утро, на лужайке возле террасы, где он увидел, как она со своим братом на утреннем солнышке гоняет мячи для гольфа. Почти сразу и с бесконечным облегчением он увидел, что сходство, которым гордилась мадам де Шантель, было преимущественно внешним. Даже это открытие было слегка неприятным, хотя Дарроу был вынужден признать, что правильная красота Фрейзера Лита воплотилась в удивительно совершенном образе детской чистоты. Но было очевидно, что и нечто другое досталось Эффи от отца, и другой характер отражался в глазах. Ее серьезное рукопожатие, ее «приятное» приветствие соответствовали традиции Литов, и он предположил, что она мягче Оуэна, более поддающаяся влиянию Живра; но в крике, с которым она вернулась к игре, звучала нотка материнской независимости.

Он отпросился на службе ради того, чтобы побыть с Анной, и, когда миссис Лит появилась, он, она и девочка отправились прогуляться. Анна хотела, чтобы у дочери было время подружиться с Дарроу, прежде чем та узнает, кем ему предстоит стать для нее; и вся троица гуляла по лесу и лугам, пока вдалеке бой часов на конюшне не заставил их повернуть назад, чтобы успеть к ланчу.