Через неделю после этого мы сходили с дядей Эдгаром на художественную выставку. Я чувствовала, что увлекаюсь им. Даже подумывала о небольшом романе с Эдгаром Коссетом, и эта мысль иногда так завладевала мной, что все мои будничные обязанности как бы отодвигались на второй план. Меня охватывало мечтательное беспокойство, как у невесты перед медовым месяцем. Я думала о его широких, сильных плечах, о короткой, стильной стрижке, украшавшей его седину, о том, как узнают его люди и как улыбаются ему женщины-телеведущие. Думая о нем, я даже отменила свиданку с Ивом, сославшись на Рокси (мне и вправду трудно выбираться по вечерам, надо сидеть с Женни). Не следует думать, будто я только и знала, что развлекалась, а тоскующая Рокси торчала дома. Напротив, у Рокси была масса друзей — француженок, американок, с которыми она посещала всякие культурные мероприятия, мужчин-поэтов. Иногда нас приглашали в один и тот же вечер, и тогда к нам спускалась посидеть с ребенком африканка или поднималась Джина, дочь консьержки. Но в тот вечер я с удовольствием осталась дома, чтобы посмотреть дядю Эдгара в программе «Семь дней в семь часов».

Мне было стыдно перед Рокси, я чувствовала себя предательницей, потому что, как Джульетта, мечтала переспать с членом враждебного клана и тем навлечь на нас бог весть какие искусы и беды. Кроме того, она посчитала бы это просто неестественным — что меня тянет к семидесятилетнему старику (так выходило по моим подсчетам). Как неестественно все в Библии. Мне было жаль Рокси: ее жизнь распускалась по нитке, а моя завязывалась в тугой узел.

Как ни нравилась мне Франция, я немного скучала по Калифорнии. До чего было бы здорово оказаться там и послушать хорошую музыку! Посмотрим в лицо факту: их музыка — это не наша музыка. Я скучала по шуму океана и крикам чаек, по калифорнийскому свету, быстрой езде и мексиканской еде. Хотя французы думают, что у них есть мексиканские рестораны, они понятия не имеют, какой она должна быть, мексиканская еда, и настоящая им вряд ли понравилась бы. Они не переносят специй. В дни недомогания я просыпалась, долго глядела в крохотное окошко chambre de bonne и воображала себя девочкой из любимой в детстве книжки, которую после смерти отца отправили на мансарду шикарной школы, потому что у нее не было денег заплатить за обучение. Потом я вспоминала о бедных руандийцах, о том, как их тысячами увечат до смерти, а газеты не называют ни одного имени из погибших, о том, как мины отрывают руки и ноги у маленьких боснийских детей (их имена иногда называют: как-никак европейцы). Я могла бы попасть в Боснию за два часа, а в Руанду — завтра утром, но Калифорния казалась далеким островом, окруженным водой и песчаными пляжами.

Письма из Калифорнии приходили пачками, словно их доставляли пароходом в какую-нибудь заморскую территорию. Один раз я получила сразу два письма от подруг, записку от моего бывшего дружка Хэнка и послание от Марджив, что меня немного удивило, потому что мне обычно пишет папа, а Рокси — Марджив. Это письмо было адресовано мне, хотя и касалось Рокси.

«Из, дорогуша!

Чтобы не знала Рокси, пишу тебе — держи нас в курсе. По телефону она говорила как-то путано. Начала ли действовать с адвокатами и пр.? Или же просто плывет по течению, как она любит? Если вопрос о деньгах, то мы в известной мере готовы помочь, я ей говорила, что кредитуем, etc. Но как мы можем помогать, не зная, что ей нужно? Может, лучше, если ты возьмешь Женни и вернешься домой? Может, ей будет легче сосредоточиться на делах? Говорила о каком-то досье — что это такое? Сообщи что знаешь. Надеюсь, тебе удастся развлечься, хоть и неприятности.

Мардж.

P.S. Не позволяй ей соглашаться на все их предложения, самоуважение — прежде всего. Джейн тоже так думает».

Надо ли говорить, что я показала Рокси письмо, и она оценила это.

— Я и в самом деле запуталась. Еще не сказала, что Персаны возражают против отправки «Святой Урсулы». А Марджив так рассчитывала, что ее выставят. Я как между двумя враждующими армиями… Знаешь, мне совсем не пишется. Вязну в словах, словно в болоте. Ничего не выходит. Понятно, это из-за беременности. Но когда я с Женни ходила, так не было. Наверное, невозможно вынашивать и ребенка, и стихи.

Я сказала, что, помимо ребенка и стихов, у нее еще куча дел.

* * *

Возвращаюсь я однажды с Женни домой и вижу: Рокси какая-то загадочная. «Там тебе коробка», — говорит. И правда, лежит на столе оранжевая коробка, перевязанная коричневой ленточкой, лежит заманчиво, как кулич на алтаре. «Посыльный принес», — добавляет она, не отрывая от меня глаз. Подарки получать всегда приятно. Я разворачиваю обертку, Рокси топчется на пороге кухни, стараясь не показать, что ей интересно. В коробке — кожаная сумочка цвета жженого сахара, очень даже хорошенькая, может быть, немного дороговатая для моего возраста, и пара черных перчаток с овечьим мехом внутри. Бросаю взгляд на визитную карточку и сую ее поскорее в карман, словно взятку, жгущую руки.

— Да, попросила принести. Коробка такая большая, а я шла за Женни. — Обычно я не вру, потому что мне лень что-то придумывать, а тут — пожалуйста, как заправская лгунья.

— «Гермес», — замечает Рокси, — должно быть, дорого отдала.

— Ужасно дорого. Правда, продавец сказал, что это прошлогодняя модель, что-то в этом роде. — Единожды солгав…

— И все-таки, — произносит Рокси с укором, вероятно подумав, что это — от мужчины. Так оно и есть, от дяди Эдгара.

Мы увидели сумочку и перчатки в витрине одного из магазинов. На карточке карандашом было написано «Bonjour, mademoiselle» и приглашение посетить на следующей неделе просветительскую выставку, связанную с Андре Бретоном. Наверное, меня сочли bonne élève[48], потому что я стала говорить «Bonjour, monsieur», а не просто «Bonjour» или даже «Bonjour, monsieur Cosset». (Никто, даже ученый дядя Эдгар, не смог объяснить мне толком смысл этого правила.) Позднее на обороте визитки я увидела также надписи «К началу зимы», которая, как я поняла, относилась к перчаткам, и «С днем рождения». Как он узнал, что у меня скоро день рождения? Зато теперь я была уверена, что между нами действительно существует некая связь, что это не моя фантазия. Я была вне себя от радости. Пришлось напустить безразличный вид, как это делала Марлен Дитрих.

Не перемените ли вы течение дней моих и не принесете ли добрую погоду моим последним зимам?

Франсуа Мейнар

Мне кажется, это так похоже на него — повести меня на скучную, устроенную в просветительских целях выставку, своего рода культурную прелюдию к главному событию. Я знаю, что всегда вызывала у людей желание просвещать и наставлять меня, что в их глазах я была как воск, из которого можно было слепить что угодно. Кроме того, есть в нем этакая пуританская жилка, свойственная многим французам, хотя они и обвиняют в пуританстве нас, американцев. Ничего удивительного, мы ведь дети народа, который начался с пуритан. Вызывает удивление другое: как хваленый французский гедонизм совмещается со склонностью к дидактике, с потребностью поучать других.