для Шеина стал Смоленск. Ослабленная королевская армия могла в любой момент подвергнуться нападению русской силы с фланга, из-под Можайска. Потери росли, успех отдалялся.

Черкасскому с Пожарским пришла пора наносить удар, не так ли?

Но кем?!

Можайские полки по-прежнему заметно уступали войскам Владислава в численности.

Между тем, воеводам добавилось забот. Пространство между Калугой, Можайском и Смоленском наполнилось казачьими шайками — как во времена недоброй памяти Смутного времени. Ратникам Черкасского и Пожарского приходилось заниматься тем, что сейчас назвали бы «ликвидацией бандформирований».

Войско сильно дезорганизовала долгая бездеятельная стоянка у Можайска и еще того больше — голод, неустройство. В марте город страшно пострадал от пожара, сгорели склады с припасами. Пожарский криком кричал в донесениях Михаилу Федоровичу: «Ноне я… на твоей государевой службе и с людишки помираю голодною смертью — ни занять, ни купить!»{40} Армия получила немного сухарей. Как видно, их не хватало. Пожарский завел кабаки, чтоб хоть так поддерживать «ратных людей» продовольствием. О выгоде для него лично и речи быть не может: князь истратил целое состояние, обеспечивая доставку припасов Шеину.

Фураж добыть оказалось в принципе неоткуда. Дворяне сетовали: «Промыслу над литовскими людьми нет, а проелись конским кормом не у службы»{41}.

Голодные весенние месяцы: запасы, сделанные осенью, исчерпаны, до нового урожая далеко. Ни грибов, ни ягод. Слякоть. Холода. Распутица. Если бы можайская армия двинулась на поляков, то произошло бы сражение полумертвых от голода людей с полумертвыми от голода людьми.

На фоне обоюдной немощи Владислав запросил Москву о переговорах…

Летом 1634 года можайская армия вернулась в Москву.

Смоленская война окончилась Поляновским миром. По условиям мирного договора Россия вернула себе Серпейск, а Владислав навсегда отказался от претензий на русский престол, но удачным финал масштабного вооруженного противоборства не назовешь. Смоленск остался за Речью Посполитой. Прочие города, занятые русскими полками, пришлось вернуть неприятелю. А главное, стратегический результат войны не оправдал возлагавшихся на нее упований: огромный расход казенных средств, немалые людские потери, а основные задачи не решены!

Гора родила мышь.

Что же касается лично князя Пожарского, то ему не пришлось биться на главном направлении, и никаких великих побед поседевший воевода не одержал. Но он честно вышел против поляков, когда позвал его государь, обеспечил сопротивление врагу, в тяжелых условиях полгода выстоял под Можайском. Иными словами, нигде не сплоховал и не утратил чести. И ни в малой мере не вина Дмитрия Михайловича, что многострадальную, полуживую армию Михаила Шеина, осаждавшую Смоленск более года, выручить ему было просто некем.

Служба Пожарского, уже немолодого человека, на воинском и на гражданском поприщах продолжилась и после Смоленской войны. Его активная деятельность прослеживается, как минимум, до середины 1640 года.

Так, ему пришлось быть воеводой в не столь уж «престижном» Переяславле-Рязанском, но по обстоятельствам чрезвычайным. Опасность татарских набегов усилилась в 1630-х годах. Следовало обратить самое пристальное внимание на защитные сооружения. Во второй половине 1630-х Пожарскому дважды поручалось следить за строительством укреплений: в 1637 году князь занимается возведением большого участка Земляного города в Москве, в 1638-м — уже осматривает оборонительные сооружения на Рязанщине. А Рязанщина числилась среди районов, куда крымцы вторгались особенно часто. Пожарский отнесся к порученному делу со всей ответственностью. Он объехал укрепления и пришел к выводу о крайне запущенном их состоянии. Это укрепления, которые, заметим, позволяли тормозить, а то и останавливать стремительные рейды крымцев в центральные регионы страны…

Дмитрий Михайлович тщательно проанализировал, в каком состоянии находятся «засеки», «валы», «перелазы», острожки и «земляные крепости». Он подал в столицу запрос на контингент в 4,5 тысячи человек для ремонта и строительства фортификационных сооружений, пришедших в негодность. Из Москвы ему отказали.

Князю пришлось тогда заняться масштабными фортификационными работами самостоятельно, собрав тысячи людей. Как пишет современный биограф князя Юрий Эскин, «укрепления были восстановлены силами уезда, возможно, отчасти на его личные средства»{42}. Что ж, потратить свои деньги на государственные нужды — это как раз в духе Пожарского.

Дела христианского благочестия, совершенные князем Пожарским, очень хорошо известны.

Пожарский часто делал вклады в церкви и монастыри. Так поступали многие. Конечно, особое внимание Дмитрий Михайлович уделял суздальскому Спасо-Евфимьеву монастырю. С этой обителью род Пожарских связывали долгие отношения, там находилась их семейная усыпальница. Туда Пожарский пожертвовал деревни Три Дворища (1587), Елисеево (1609), село Петраково (1632–1633), колокол на 355 пудов, килограммовое серебряное кадило, шубу, множество богослужебных одеяний из бархата, камки и атласа с золотым шитьем, паникадило на 28 свечей, иконы, 20 церковных книг, из которых выделяется золотописное напрестольное Евангелие, украшенное жемчугом и драгоценными камнями. По завещанию князя, обители достался образ Казанской Божией Матери, отделанный жемчугом, бирюзой, серебром. Доставались от него богатые пожертвования и Троице-Сергиеву монастырю, и даже далекому Соловецкому.

Время от времени Дмитрий Михайлович приобретал на Московском печатном дворе множество экземпляров какого-нибудь свежего издания, и сам этот факт прежде вводил историков в заблуждение. Многие считали, что князь собирал библиотеку. Но его книжное собрание — никоим образом не библиотека, а коллектор. Там хранились однотипные книги, предназначенные не для чтения, а для богослужебных нужд. Оттуда они уходили в вотчинные храмы и на пожертвования монастырям.

Дмитрий Михайлович дал деньги на «возобновление» Макарьевского Желтоводского монастыря близ Нижнего Новгорода, подвергшегося разрушению еще в XV веке. Туда на хранение была передана гражданская святыня — знамя Нижегородского ополчения. Князь содержал и, вероятно, отстраивал небольшую обитель на землях родовой Мугреевской вотчины, а также небольшие храмы в вотчинных селах. На землях подмосковной Медведковской усадьбы Дмитрий Михайлович выстроил шатровый храм Покрова Пречистой Богородицы, дошедший до наших дней.

Но, например, те же Годуновы гораздо больше жертвовали на строительство церквей.

Пожарский сыграл выдающуюся роль в прославлении Казанского образа Пресвятой Богородицы. Здесь его служение Церкви поднимается до невиданных высот.

Чудотворный Казанский образ Божией Матери доставили к воеводам Первого земского ополчения. Под Москвой он прославился: ратники Трубецкого и Заруцкого не сомневались, что при взятии Новодевичьего монастыря через икону им оказана была помощь сил небесных. Покинув Москву, священник с иконой добрался до Ярославля, где встретился с земцами Пожарского и Минина. Вожди Второго ополчения также крепко уверовали в ее особенную святость. Икону поставили для публичного поклонения, списали с нее копию («список») и, возможно, не одну. Вскоре оригинал вернулся к казанцам. Ну а список с него последовал к Москве. «Ратные же люди начали великую веру держать к образу Пречистой Богородицы, и многие чудеса от того образа были. Во время боя с гетманом и в московское взятие многие же чудеса были»{43}.

На исходе 1612 года, после освобождения Кремля, Пожарский, по словам летописи, «…освятил храм в своем приходе Введения Пречистой