Пошла мама к соседке, одолжила у неё пальто, сшитое из обычного крестьянского сукна, Набросила на голову старый бабушкин пуховый платок и поплелась в школу, держа Арончика так, чтобы не вырвался. А он и не собирался вырываться. Так они и вошли в кабинет к Гитерману: сначала мама, потом сын с поникшей головой.

Гитерман строго посмотрел на Арончика, и Арончику опять стало не по себе. А потом директор сказал:

– Мальчик мой! Посмотри на свою маму.

Арон поднял глаза и посмотрел на Бейлу. Бейла плакала.

– Будь мужчиной! Сделай, пожалуйста, так, чтобы эта достойная во всех отношениях женщина никогда больше не проронила ни одной слезы из-за тебя и твоих выкрутасов. Те деньги, что ты прокуриваешь, – выкинутые деньги. Это новый платок для твоей мамы.

Ещё раз посмотрел на Арона и вымолвил:

– Идите. Я не смею вас больше задерживать.

Арон стоял как вкопанный. От Гитермана он ждал чего угодно, только не этих слов. Они жгли душу и заставляли плакать сердце. Это был удар побольнее всех папиных ударов ремнём.

– Я больше не буду. Я, честное слово, больше никогда не буду курить. Поверьте мне! Пожалуйста!

– Я верю. Идите, – просто сказал директор и уткнулся в бумаги.

Арончик с мамой вышли из кабинета и молча побрели к дому.

Арончик сдержал слово, данное директору. Никогда в жизни он больше не притронулся к папиросам: ни когда учился в школе, ни когда стал студентом. И даже на фронте, когда воевал, он не прикоснулся к табаку, отдавая свои сто грамм спирта и двадцать грамм махорки однополчанам.

Глава девятая

Мы здесь, дорогой…

Окончив семь классов еврейской школы, Арончик поступил в украинскую десятилетку. Поскольку в еврейской школе все предметы, кроме русского и украинского, изучались на идиш, у парня возникли серьёзные проблемы именно с этими двумя языками. К тому же учительница, преподававшая эти два языка, имела блат в Райнаркомпросе, где работал её муж. Каким-то непостижимым образом каждый год она имела трёхмесячный декретный отпуск прямо посреди учебного года. Все знали, что этот отпуск – самая настоящая туфта, но никто ничего сказать не мог, даже директор школы. Уроки заменить было некем, и вся орава детей либо гуляла, либо изучала идиш, благо учителя этого языка имелись в наличии в необходимом количестве.

Хотя, если честно, всё остальное время, пока эта красотка находилась в школе, было потерянным точно так же, как и её декретные отпуска. Про неё говорили, что и русский и украинский она знала, как турецкий султан мог знать идиш. С этой дамочкой всё было просто: ей нужно было рассказать прочитанный текст, и поскольку никто лучше Арончика этого не мог сделать, она вызывала только его. Может быть поэтому, когда в украинской школе у всех выпускников еврейской школы было по сто ошибок по украинскому языку, Арончик делал только сорок. Мама взяла ему репетитора, и Арончик благополучно был переведён в восьмой класс.

Школу он окончил на «хорошо» и «отлично» и готовился, как и все молодые люди того времени, идти в армию.

Но и тут парню не повезло: в армию его не взяли. Вызвали в военкомат и сказали: «Не пригоден ты для воинской службы по причине плоскостопия и разных детских болезней». Арончик недолго думая подал документы в Житомирский пединститут, и вот он уже, слава Богу, студент первого курса исторического факультета и по совместительству поставщик хлеба для своей семьи.

Но не это занимало Арончика в его восемнадцать лет. Дело в том, что одновременно с обучением в институте и поставкой хлеба, Арончик подрабатывал у юриста по фамилии Вольфман. Вольфман был вдовцом некоторое время, а потом женился на женщине с пятью детьми, да к тому же украинке. Дети были разного возраста и от разных мужей, но истосковавшись по отцам, приняли юриста как родного, и величали его исключительно папой.

В один из дней, когда Арончик перебирал бумаги у Вольфмана, прибежал его пасынок и прямо с порога закричал: «Война!» Вольфман побледнел, посмотрел на Арончика, достал портмоне и протянул парню пятьдесят рублей.

Дальше было всё, как у всех: прибежав домой, Арончик застал плачущую мать с повесткой в руках, где было сказано, что комсомолец Арон должен явиться с вещами в военкомат и оттуда он должен отправиться защищать свою Родину от фашистских захватчиков. Всё так и случилось: он ушёл воевать, а всю его семью расстреляли в Черняхове. В 1946 году Арончик демобилизовался и вернулся в Черняхов, чтобы увидеть хоть кого-то из тех, кто остался из его прошлой, довоенной жизни. Не встретив никого из знакомых и родных, он пошёл в лес, сел на какой-то пенёк и долго-долго плакал. Он не плакал всю войну: ни одна слеза не выкатилась из его прекрасных еврейских глаз, когда он шёл в атаку, когда хоронил друзей, когда узнал о смерти семьи. А сейчас он оплакивал их всех, ушедших в небытие. Горе его было настолько сильным, что он не заметил, как заснул. Война научила его спасть сидя, и сейчас, облокотившись на торчащий из земли сук, боец красной армии Арон спал, а из его глаз продолжали течь слёзы. И лишь дуновенье ветра, который вдруг поднялся неизвестно откуда, осушило эту солёную влагу на его лице. Арончик улыбнулся во сне. Ему приснилась мама. Она, почти прозрачная и невесомая, подошла к сыну и, коснувшись его лица, прошептала:

«Милый мой Арончик! Не печалься! Мы все здесь: и твой отец, и твоя бабушка Миндл, и твои братья и сестричка… Мы все здесь.»

«Где, мамочка?» – спросил сквозь сон Арончик.

«Дома, сыночек, дома!» – ответила мама и прижала к себе голову сына.

«Мама, отец не сердится на меня?»

«За что, мальчик мой, он должен на тебя сердиться?»

«За то, что я живу, а вас нет».

«Нет конечно! Разве он может на тебя сердиться? И потом, почему это ты решил, что нас нет? Мы есть! Человек не может исчезнуть просто так, как будто его и не было!»

«Но если вы есть, то почему я вас не вижу? Почему не могу обнять вас?»

«Мы здесь, дорогой, в твоём сердце!» – и мама положила свою прозрачную руку туда, где стучало, билось, болело сердце еврейского маленького мальчика по имени Арончик.

26 июня 2017 г.

Эпилог

Передо мной лежат тетради деда Изи, Идла Айзмана. Их немного: всего четыре. Обёрнутые в газеты, исписанные до последнего листка аккуратным почерком, причём писал Изя только на одной странице, лежат сейчас на моём столе.

Прочитав последнюю тетрадь, я вдруг поняла: всё, что Идл писал в течение последних лет жизни в Израиле, является памятником, воздвигнутым этим удивительным человеком не только погибшим евреям маленького еврейского местечка Черняхов, но и шести миллионам уничтоженных людей еврейской национальности во