— Безответственная власть отныне закреплена и провозглашена формально. Совет республики объявлен совещательным учреждением. На восьмом месяце революции безответственная власть создает себе прикрытие из нового издания булыгинской Думы.

— Ложь! — шум, крики в зале.

— После 40 месяцев войны столице грозит смертельная опасность, — выждав немного, продолжал Троцкий, просто пожимая плечами на прерывавшие его выкрики. — Руководящая партия Временного совета служит для всей этой политики добровольным прикрытием. За спиной Демократического совещания, путем закулисных интриг Керенского, кадет и вождей эсеров и меньшевиков идет создание власти, в которой и вокруг которой явные и тайные корниловцы играют роковую роль. Мы, фракция социал-демократов большевиков, заявляем: с этим правительством народной измены…

— Мерзавец! — весь зал гудит.

— С этим Советом контрреволюционного попустительства…

— Вон! Долой! Вы подготовили сдачу Петрограда, гражданин Троцкий!

— Большевики не имеют ничего общего… Покидая Временный Совет (зал шумит), мы взываем к бдительности и мужеству рабочих, солдат и крестьян всей России.

— Германских, а не русских!

— Мы обращаемся к народу, — заканчивает Троцкий. — Да здравствует немедленный честный, демократический мир. Вся власть Советам, вся земля народу. Да здравствует Учредительное собрание!

Под ободряющие крики цвета нации — «мерзавцы!», «германские шпионы!», «скатертью дорога!» — большевики отправились выполнять заветы Ленина. А Авксентьев объявил перерыв до 11 утра вторника 9 октября[2534]. После ухода большевиков в Предпарламенте осталось 497 членов, из которых 314 проходили по списку «демократических организаций», а 156 — от «цензовых элементов».

Особого энтузиазма в стране начало работы Предпарламента не вызвало. Бунин пишет в дневник 12 октября: «В Ефремове газеты за девятое и десятое. Открытие «Совета Республики», подлейшая болтовня негодяя Керенского, идиотская этой стервы Брешко-Брешковской («понятно, почему анархия — борьба классов, крестьяне осуществляют свою мечту о земле»). Мерзавец… Троцкий призывал к прямой резне». И на следующий день: «Вот-вот выборы в Учредительное собрание. У нас ни единая душа не интересуется этим»[2535].

Восьмого октября совещался президиум Предпарламента. Договорились считать кворумом треть от списочного состава, явно не рассчитывая на большую явку участников. Собрали Совет старейшин, или сеньорен-конвент. Помимо председателя, его замов и секретаря туда вошли от кадетов Винавер и Аджемов, от эсеров Гоц, Карелин и Зензинов, от меньшевиков — Мартов, Дан, Богданов, от промышленников — Кутлер. Наметили перечень комиссий, договорились о повестке следующего заседания: 10 октября начать обсуждение вопросов обороны — с докладом Керенского.

Развалились эсеры. Когда на заседании их фракции было принято решение о введении фракционной дисциплины, группа левых вышла из состава фракции и официально оформилась в самостоятельную фракцию левых эсеров[2536].

На утреннем заседании Временного правительства 9 октября было решено в закрытом режиме обсудить вопросы международной политики, подготовки к Парижской конференции союзников и положение дел на фронте. Керенский ждал Бьюкенена, который намеревался выразить озабоченность по поводу намерений ВЦИК делегировать своего представителя на Парижскую конференцию с директивами в отношении условий будущего мирного договора. После заседания правительства премьер полдня проговорил на эту тему с британским послом. Остальное время Керенский посвятил в тот день беседе с Авксентьевым в Зимнем дворце о деятельности Предпарламента — так и не было понятно, чем он должен заниматься, — и ответному визиту в Мариинский дворец — с той же повесткой.

А Авксентьев еще дал интервью «Биржевым ведомостям», поведав о совпадении интересов Временного правительства и Предпарламента: «Мы отнюдь не хотим в каком бы то ни было отношении узурпировать права Учредительного собрания, но мы считаем себя обязанными выполнить подготовительную к нему работу в той мере, в какой это будет для нас по силам». Уход большевиков? Для них «это — потеря возможности внутри самого Совета отстаивать свою точку зрения и даже протестовать против самого Совета»[2537].

Десятого октября приступили к обсуждению основного вопроса — о войне и армии. Долго собирались, Авксентьев умолял собрание «быть аккуратнее». Потом утверждали перечень комиссий. Ближе к полвторого стали подтягиваться члены кабинета, последним торопливой походкой в правительственную ложу прошествовал Керенский. «Все как будто чувствовали, — замечал Милюков, — что политическая жизнь уже идет мимо этой залы и что за ее пределами принимаются важнейшие решения»[2538]. На трибуне Верховский:

— Люди, говорящие, будто русская армия не существует, не понимают того, что говорят. Немцы держат на нашем фронте 130 дивизий — вот во что они оценивают русскую армию.

«Анархические вспышки» часты, и они гасятся армией.

— Одна из причин этого — непонимание войсками цели войны, и задача Временного правительства и Совета сделать для каждого человека совершенно ясным, что мы воюем не ради захватов своих или чужих, а идем на смерть только для спасения родины… Если мы сами в себе не найдем силы и возможности устроить порядок внутри страны, то этот порядок будет у нас установлен германскими штыками[2539].

Милюков приходил к выводу: «Этот молодой человек, видимо, не хотел в своей головокружительной карьере остановиться на портфеле военного министра и уже искал себе точки опоры, чтобы подняться выше. Но он слишком спешил и потому слишком выдавал себя. Все в нем: и не успевшая стать солидной тоненькая фигура, и голос, срывавшийся на фальцет в самых патетических местах, и чересчур смелые, рискованные, не взвешенные и выскакивающие как-то неожиданно для самого оратора обороты фраз… — все это отзывало чем-то недоделанным и недозрелым… Проще и непосредственнее выступил морской министр Вердеревский»[2540].

— И если между офицерством и матросами до сих пор лежит пропасть, то это — пропасть, на дне которой лежит беспричинно пролитая кровь, — утверждал Вердеревский. — Надо сговориться с массой на основании общей любви к родине побудить ее добровольно принять на себя все тяготы воинской дисциплины, так как к этому ее обязывает необходимость спасти страну, иначе ввергаемую в величайшую опасность.