захватывали красивых женщин вместе с добычей и скотом, найденными в преданных огню селениях. Путешественники, посещавшие Грецию через несколько лет после того, находили глубокие и кровавые следы готского нашествия, а Фивы были обязаны своим спасением не столько крепости своих семи ворот, сколько горячей торопливости Алариха, спешившего овладеть Афинами и важной Пирейской гаванью. Та же торопливость побудила его предложить капитуляцию, чтобы избежать задержки и опасностей осады, а лишь только афиняне услышали голос готского герольда, они без труда склонились на убеждения выдать бóльшую часть своих сокровищ в виде выкупа за город Минервы и за его жителей. Договор был утвержден торжественными клятвами и в точности соблюдался обеими сторонами. Готский вождь вступил в город в сопровождении немногочисленной избранной свиты; он освежил себя ванной, принял приглашение на роскошный пир, устроенный начальником города, и старался доказать, что ему не чужды нравы образованных народов. Тем не менее вся территория Аттики от мыса Суния до города Мегары была как громом поражена от его появления, и сами Афины — по выражению одного современного философа — походили на окровавленную и пустую внутри кожу убитой жертвы.

Коринф, Аргос и Спарта отдались готам без сопротивления, и самыми счастливыми из их жителей были те, которых смерть избавила от необходимости быть свидетелями рабства их семейств и разрушения их городов. Вазы и статуи были распределены между варварами соразмерно с ценностью материала, а не с ценностью работы; пленные женщины подчинились законам войны; их красота служила наградой за храбрость, и греки, в сущности, не могли жаловаться на такое злоупотребление, которое оправдывалось примером героических времен[453]. Потомки этого необыкновенного народа, считавшего мужество и дисциплину за самые надежные укрепления Спарты, уже позабыли благородный ответ, данный одним из их предков более страшному завоевателю, чем Аларих: «Если ты бог, то ты не будешь делать зла тем, кто никогда не причинял тебе никакой обиды; если же ты человек, то подходи — ты найдешь людей, которые ни в чем тебе не уступят»[454]. Готский вождь продолжал свое победоносное шествие от Фермопил до Спарты, не встречая ни одного противника между смертными; но один из защитников издыхавшего язычества положительно утверждал, что стены Афин охранялись богиней Минервой с ее страшной Эгидой и гневной тенью Ахилла и что завоеватель был испуган появлением враждебных греческих божеств[455]. В век чудес, быть может, было бы несправедливо опровергать притязания Зосима, заявленные им для общей пользы; тем не менее нельзя не заметить, что ум Алариха вовсе не был подготовлен к тому, чтобы подчиняться наяву или во сне влиянию греческих суеверий. Песни Гомера и слава Ахилла, вероятно, никогда не доходили до слуха необразованного варвара, а христианская вера, которую он усердно исповедовал, научала его презирать созданных воображением римских и афинских богов. Нашествие готов не только не поддержало язычества, но, напротив того, хотя и случайно, содействовало искоренению его последних остатков.

Стилихон нападает на него в 397 году. Народ, который уже не мог полагаться ни на свое оружие, ни на своих богов, ни на своего государя, возложил свои последние надежды на могущественного западного военачальника, и Стилихон, которому не дозволили отразить завоевателей Греции, выступил с целью наказать их. В италийских портах был снаряжен многочисленный флот, и войска после непродолжительного и благополучного переезда через Ионическое море высадились на перешейке неподалеку от развалин Коринфа. Лесистая и гористая Аркадия, служившая баснословной резиденцией для Пана и дриад, сделалась театром продолжительной и нерешительной борьбы между двумя полководцами, которые не были недостойны один другого. Искусство и настойчивость римлянина наконец одержали верх, и готы, значительно ослабленные болезнями и дезертирством, мало-помалу отступили к высокой горе Фолоя, находившейся вблизи от устья Пенея и на границах Элиды — священной страны, которая в былое время была незнакома с бедствиями, причиняемыми войной[456]. Лагерь варваров был немедленно осажден; воды реки были направлены в другое русло, а в то время, как готы сильно страдали от жажды и голода, вокруг них были возведены сильные укрепления с целью воспрепятствовать их бегству. Приняв такие предосторожности, уверенный в победе Стилихон удалился от места военных действий, чтобы насладиться своим триумфом, глядя на театральные представления греков и на их сладострастные танцы; тогда его солдаты покинули свои знамена и разбрелись по владениям своих союзников, у которых отобрали все, что было спасено от хищнических рук неприятеля. Аларих, как кажется, воспользовался этой благоприятной минутой для исполнения одного из тех смелых предприятий, в которых дарования военачальника обнаруживаются более ярко, нежели среди суматохи сражений. Чтобы вылезти из своей пелопоннесской тюрьмы, ему нужно было пробиться сквозь окружавшие его лагерь окопы, совершить трудный и опасный переход в тридцать миль до Коринфского залива и затем перевезти свои войска, пленников и добычу через рукав моря, который даже в узком промежутке между мысом Рион и противоположным берегом имеет не менее полумили в ширину.

Он спасается отступлением в Эпир. Аларих, должно быть, действовал с благоразумием, предусмотрительностью и быстротой, так как римский полководец с удивлением узнал, что готы, сделав тщетными все его усилия, овладели важной Эпирской провинцией. Эта проволочка военных действий дала Алариху достаточно времени, чтобы заключить мирный договор, о котором он втайне вел переговоры с константинопольскими министрами. Высокомерные приказания, полученные Стилихоном от его врагов, и опасения междоусобной войны заставили его удалиться из владений Аркадия и уважить в лице недруга Рима союзника и слугу восточного императора.

Аларих назначен наместником Восточной Иллирии в 398 году. Греческий философ, посетивший Константинополь вскоре после смерти Феодосия[457], публично высказал свои либеральные мнения об обязанностях монархов и о положении римской республики. Синезий упоминает и скорбит о злоупотреблениях, вкравшихся в военную службу вследствие неблагоразумной снисходительности покойного императора. И граждане, и подданные откупались от обязанности защищать свою родину, охрана которой была вверена оружию наемных варваров. Скифские выходцы занимали и унижали высшие должности в империи; их свирепая молодежь, гнушавшаяся благотворными узами закона, заботилась о том, чтобы присваивать себе богатство, а не просвещение народа, который был для нее предметом презрения и ненависти, а могущество гóтов было скалой Тантала, постоянно грозившей спокойствию и безопасности государства, на которое она рано или поздно должна была обрушиться. Меры, которые рекомендовал Синезий, были внушены смелым и благородным чувством патриотизма. Он умолял императора вдохнуть мужество в его подданных примером собственных доблестей, изгнать роскошь из императорского двора и военного лагеря, заменить наемных варваров людьми, заинтересованными в защите законов и собственности, потребовать в столь опасную для государства минуту, чтобы ремесленники